Припудрив потемневший от слёз нос, Майя оделась и снова посмотрела в очистившееся от пелены на глазах зеркало. Сердитая молодая женщина исподлобья смотрела на неё влажными припухшими глазами. Она натянула резиновые сапожки, положила в сумочку туфли и надела плащ, тщательно уложив под капюшон высокую причёску. В коридоре было грязно, из общего туалета в его конце тянуло мерзким запахом. Она заткнула нос, обошла разбросанные вокруг двери туалета использованные по прямому назначению обрывки газет с портретами вождей, скатилась по лестнице на мокрые доски короба - поднятого над мерзлотой тротуара. Солнце слепило её, отражаясь от луж, неестественным ночным прожекторным, лагерным светом в контраст чёрным с синеватым отливом снеговым тучам. Под веками ломило от всепроникающего свирепого света вечного полярного дня, как тогда, на сцене, от беспощадного света юпитеров...
У дверей ресторана её встретили двое из трёх лётчиков. Уже издали по их лицам она поняла, что, как это вечно с летунами, вдруг срочный вылет и, к сожалению... К сожалению, глаза её снова наполнились слезами, когда она сдавала плащ и сапожки в гардероб, поднималась в зал и устраивалась за чудом свободный угловой столик.
Громко смеялись отмечающие какое-то важное достижение начальники из штаба аркопераций, степенно пили водку капитаны-наставники, весело ужинали и лапали пьяных буфетчиц моряки с атомного ледокола. Солнце мерцало в бородах полярников с их последним цивилизованным ужином на пути к дрейфующей станции, отдыхали ударники коммунистического труда - гидрологи, гляциологи, золотишники. Все были веселы, каждый в своей компании и все вместе в своей вечно юной прекрасной стране.
На шестой части земной суши эти люди успешно построили коммунизм, избавившись раз и навсегда от скверны еврейства, бытовой преступности, государственной измены. Портреты Берия и Ленина висели над стойкой бара с бесплатными напитками и закусками, словно специально ярко высвеченные солнцем вечного дня. Его прожекторные лучи били в отключенную хрустальную люстру под потолком, и она сияла ярче, чем от всех своих электрических огней. Майю ослепил этот свет, она отвела глаза.
И тут за её стол без спросу сел мужчина, молча взял меню. Он был немолод, прилично одет в коммерческое, то есть то, что продавалось за деньги, а не по талонам. На Майю он вроде бы не обращал внимания. Она же таращилась на него, пораженная, что не может узнать, хотя явно где-то видела... Не из штаба, там она знала всех, разнося спецпочту. Не из лётчиков, не из моряков, не пограничник... Но и не из немногочисленных командированных, без конца спрашивавших о письмах до востребования.
Изучив меню, он не стал лихорадочно звать официанта, а молча и дружелюбно поднял на Майю красивые синие глаза и стал её как-то необидно, но внимательно разглядывать, уверенно и постепенно. В его взгляде было нечто непривычное, но именно то, что она подспудно хотела увидеть в мужских взглядах, что неуловимо возникало во снах и так же бесследно исчезало при пробуждениях. Безмолвная беседа глаз казалась бесконечной. Такого с ней не было никогда. Ни до замужества, ни после. Словно они оба зараннее условились об этом своём свидании, чтобы поговорить, наконец, на общем, никому больше не ведомом языке... Самое удивительное, что она понимала этот язык, что ей импонировала бесцеремонность его взгляда, его хозяйская уверенность в её покорности.
Да скажи ОН мне сейчас, подумала она, прямо здесь, в полном, залитом неестественным ночным солнцем ресторане: разденься - сняла бы перед ним всё. И считала бы естественным, что за это хулиганство снова высекут... ОН мой господин, прочих просто нет, прочие мне просто снятся...
Никому не было дела до того, что испытывают эти двое в крохотном в сущности зале, затерянном под залитым ночным солнцем небом Арктики. Только официант подошёл и вопросительно уставился на Майю. “Коньяк и к нему, как обычно, Шура,” - негромко сказал незнакомец. Местный, удивилась Майя, снова мучительно стараясь его припомнить, но возникающие было догадки странным образом раздваивались и исчезали.
“У меня сегодня день рождения, - сказала она и достала из сумочки платок вытереть пот со лба. - Мне сегодня двадцать пять.” “У меня тоже день рождения, - эхом отозвался он. - Выпьем за наши общие семьдесят. И за тебя - подарок мне на день рождения.” “За тебя, - повторила она слово в слово. - Подарок к моему дню рождения...”
Они подняли рюмки. Майя ощутила прикосновение его сильной руки с тонкими пальцами к своей обнажённой руке словно удар тока прямо в сердце. Боль, последовавшая за этим непривычно сильным пожатием, была как долгожданное освобождение каких-то загнанных внутрь чувств. Как всегда, от первой рюмки у неё онемели губы. Не отнимая руки и не ослабляя своей странной хватки, словно он боялся, что она вдруг исчезнет, он налил по второй. Волны, рождающиеся в одном из них, тотчас по этим рукам передавались другому. Она положила свою ладонь на его пальцы на своей руке и сильнее надавила на них.
“Нет, - мотнул он головой. - Ты не знаешь моей силы...” “Да! - почти крикнула она, наклоняясь к нему через стол. - Это ты не знаешь МОЕЙ силы. Я и сама её не знаю...” “Я сломаю тебе руку,” - прошептал он, усиливая хватку. “Не сможешь...”
Позже она прочитала, что в подобном состоянии у человека наступает какое-то перераспределение кислот в тканях организма, творящее чудеса. Пока же она наслаждалась своей силой против его силы. Освобождёнными наконец-то сильными чувствами для сильного партнёра в вечном и всегда своём для каждой пары спектакле двух актёров.
“Откуда ты взялся? Я тебя раньше видела? Ты ведь здешний, а я всех здешних знаю.” “Видела. Каждый Божий день...” “Кто же ты?” “Тебе это важно?” “Ты прав - неважно... Так тебе сорок пять?..” “Каждый раз, когда мне стукнет новая дата, я сам себе устраиваю юбилей. Вспоминаю разные вехи. Давай вместе. Что это с тобой?” Она вдруг почти рывком высвободила руку: “Не обращай внимания. Говори. И - не бойся. Я - не продам,” - вдруг добавила она, заметив что-то в его синих глазах.
“Надеюсь... Итак, мне три года. Мы уже знаем о депортации, но ещё дома, ещё с папой и мамой справляем... наш день рождения. Уже был для нас голод. Ничего, кроме хлеба. Только зажгли на... каждом ломте... да, по три свечи... Входят! Мама успела нас вышвырнуть в окно. В доме какая-то вдруг стрельба, крики, а я затаился в лопухах... Солдаты за нами, да только, как мне потом сказали, из двух зайцев ни одного не поймали...”
“Из двух?..”
Он вдруг окаменел, вспомнив не ту давнюю историю, а конец своего сегодняшнего рабочего дня: “Сам не знаю, почему мне все время кажется, что нас двое...” “Слушай... - заторопилась она. - Ты только послушай! Ты ведь мусорщик, дядя Боря, так? Я тебя наконец узнала. А не могла припомнить сразу потому, что и мне всё время казалось, что вас... двое...”
“Пить надо меньше, Маечка...” “Я уже точно вспомнила! Я его вчера у гляциологов видела, носила ему телеграммы из Ленинграда. Знаешь, у них своя кают-компания на Северном коробе?” “Ну?” “Там один командированный очень на тебя похожий. Драбин его фамилия. А твоя ведь Дробинский?”
“Так ты... меня здесь приняла за... него?” - живой тёплый взгляд его вдруг подёрнулся тупым мрачным безразличием, которое всегда пугало Майю в этом биче, когда он приходил на почту. Тёплая и глубокая синева глаз исчезла, словно её задёрнули полупрозрачной голубой плёнкой. Майю это внезапное превращение испугало до паники. Она протянула под столом с низко свисающей скатертью наскоро разутую ногу и провела её пальцами по его ноге вверх от колена. Глаза Бориса тотчас приобрели прежнее выражение. “Ну при чём же здесь кто-то? - горячо сказала она, лаская под столом его ногу. - Ты что, не видишь, ЧТО мне важно?” “Ладно, - улыбнулся он, вернув свою руку на её. - А как насчёт твоих наиболее важных юбилейных воспоминаний?”
“Моих? - содрогнулась она. - Тоже не из приятных. В день моего двадцатилетия меня высекли...” “ПТН? Тебя?!” - помрачнел он. “Именно. Публичное и очень даже телесное наказание. Тогда ещё разрешалось не только сечь без... ничего, но и поиздеваться перед этим.” “И что же ты натворила в двадцать-то лет? Такое редко присуждали. Даже за воровство и обвес не давали.” “Хулиганство с садистским уклоном... У нас была компания. Студенты. И на танцах к мне пристал отвратительный тип, рыжий такой, его все Яшкой звали, из институтского комитета комсомола. Демагог и горлопан. Он меня пригласил, а я отказала. Он так мерзко улыбнулся и вроде бы нечаянно провёл пальцами вот тут... Я ему по морде. Милиция нас вывела, обоим по замечанию, но мои ребята всё видели. Да... я их и сама попросила Яше пояснить, как надо вести себя с их девушкой. Стали пояснять и перестарались. Да ещё при свидетелях. Те на суде подтвердили и что это я их просила его наказать, и что смеялась и подзуживала, когда ему штаны снимали... Короче, получила в общем-то за дело. Просто... обидно и противно было, что именно этот подонок меня и наказывал. Не очень-то и больно было - это же скорее спектакль: он должен был, когда сечёт, вторую руку в кармане держать... Да и мужик он не сильный, хотя норовил попасть побольнее, но зато как он меня ла-пал при всех... за что хотел!.. И ребят моих из-за меня тоже высекли. Один из них, гордый такой, отличник, вундеркинд, после этого с ума тронулся...”
“Не мудрено... А ты?”
“А как ты думаешь! Какая же женщина останется нормальной после того как её голую и связанную стегают при всех по чём попало, а перед этим... Для плебса ПТН - всего лишь зрелище! Никто, кроме самой жертвы публичной порки, не способен понять, что это такое на самом деле... Так что я стала сразу совсем другой. Когда вышла замуж, то с мужем моим, таким тактичным и ласковым, жить не смогла. Когда он меня ласкал, мне всё казалось, что это нарочно затянувшаяся прелюдия...» «К чему?» «К нормальными отношениями между мужчиной и женщиной, которые я узнала там, на ярко освещённой сцене! Я немедленно впадала в истерику и требовала... Он, конечно, пугался, терял тонус как раз в тот момент, когда я была на пределе своей готовности к чему угодно и просто сходила с ума от желания чёрт знает чего... Чувствовала, что просто теряю разум. Хоть Яшку ищи... Впрочем, наши его всё-таки потом достали, он теперь...” “А вот этого ты мне не говорила, - испугался Борис. - И никогда никому не говори.”
Кто-то шевельнул дальнюю штору. Розовое солнце внезапно вторглось в их разговор. Оно ярко осветило лицо Майи, её “лягушачий”, как говорил Пацан, рот, побледневшие и раздувающиеся от волнения тонкие ноздри длинноватого носа, напряжённые зелёные глаза под шапкой густых светлых волос. В этом некрасивом лице был сейчас для Бориса весь мир...
Подошёл официант. Борис заплатил за коньяк и фрукты - остальное было бесплатно - и поднялся, подавая Майе руку. Она какое-то время не шевелилась, наклонившись над столом. Потом рывком поднялась, обула снятые туфли и под руку пошла с Борисом к гардеробу.
Было далеко заполночь. Небо очистилось, ветер стих. Прохожих не было. В полной тишине властвовал всепроникающий, казалось, со всех сторон солнечный свет. Сопки за бухтой казались чёрными, а за посёлком всё так же пылали каким-то синтетическим коричневым цветом. Дальние горы надели ярко-розовые шапки. Невидимая вода отделяла глянцевые голыши от матовых, над которыми резвились мальки.
Борис смотрел на фигуру женщины с поникшими плечами, мешочком с туфлями у самой земли и вдруг представил её на берегу не этого, а никогда не виданного им тёплого моря среди пальм и жаркого солнца вместо этого суррогата. И что сейчас воздух имеет не пять, а двадцать пять градусов, и море не ледяное, а тёплое. И что на этом благословенном и недостижимом берегу она вся, а не рука только, принадлежит ему. И принадлежит так, как того хотят они оба...
Майя вдруг обернулась, впервые улыбнулась во весь рот, заглянув ему в глаза, отбросила мешочек на гальку и, действительно как на южном пляже, в этой мёртвой арктической тишине, расстегнула и сняла плащ.
Они не замечали ни холода, ни вездесущего света. Она повторяла, закинув голову: “Ты! Ты! Наконец-то ты!!” Она, наконец, пила не во сне и всё равно не могла напиться его силой, его смелостью и своей ДОБРОВОЛЬНОЙ болью...Он ещё лежал на плащах, когда она встала нагая и отошла к своей одежде, отворачиваясь от его восхищенного взгляда на это залитое розовым светом тёплое тело среди ледяного полярного лета...
Свет нагло заливал и её комнату, где они продолжали праздник своей свободы в тепле от электропечки почти до поры, когда в нормальных широтах наступает рассвет. Борис смотрел на разметавшую волосы спящую на спине раскинув руки Майю и не уставал удивляться, одеваясь, что он, пожилой мусорщик, провёл ночь с такой молодой женщиной.
4.
Грохоча по пустынным коробам, Борис ворвался в свою комнату, наскоро переоделся в рабочее и бросился на свою койку перевести дух. Это не помешало ему услышать привычный звон будильника, во-время встать и быть у конторы раньше Пацана. Тот пришёл зелёный с похмелья и сразу сел на заваленную окурками и пеплом скамейку - досыпать. Да и у самого Бориса плыли круги перед глазами, хотя выпил он в ресторане относительно мало.
Напарники обедали вместе. Пацан говорил “за жизнь”, а Борис, как всегда, то кивал, то смотрел сурово, считаясь при такой манере в своём кругу незаменимым собеседником. Но Пацана его молчание сбивало с толку. Он вообще “волка”- Бориса боялся, старался угодить. А потому перестраивался на ходу, тут же приводил аргументы против только что высказанных, грамотно расставляя совершенно неопределённые артикли.
“Дядь Борь, - вдруг сказал он - Почтарочка-то наша была вчера в “Арктике” с фраером - вылитый ты! Морда, фигура. Думал, ты переоделся. Заглянул к тебе - нет, спишь пьяный, как обычно.”
Волна холода пробежала от затылка к ногам. Неужели снова ОН? И с Майкой ОН, а не я?.. С трудом переведя дух, Борис спросил каким-то не своим голосом: “Как мог увидеть? Я ж запираюсь...” “Так я в щёлочку. А что, не спал что ли?” “Чего не спать? Спал я...” “Ты чё, плачешь, что ли, дядь Борь? Да задерись она в пасть эта почтарочка! Нам-то что до них?” “И откуда у тебя кличка такая для человека за тридцать?” “Так Бацанов я по фамилии, Сергей Бацанов, бич-профессионал. Вот и сокращают всюда.” “Слушай, это, Серёга, ты же пьян был, ночь к тому же. Как ты узнал, что с почтаркой был не я?..”
“Во даёт! Да в этом трёпанном Певеке разве летом ночь? Только и Митюха сказал: не, не Боря это. Тот фраер, морда тонкая, материковая. А я ему говорю: могла (не определение, а артикль) быть и с дядей Борей. Мужик он тоже ладный. А Митюха говорит: (что-то на что-то) она пойдёт с мусорщиком, когда вокруг неё столько приличного народу всегда. И сама тоже самая фигуристая на весь Певек. Одна жопка чего стоит, про прочее и слов нет! Такую любой капитан, если надо, буфетчицей хоть на атомный ледокол оформит, чтобы каждую ночь иметь... Говорят, ей на материке как-то ПТН назначили, слышал? Вот бы мне такую выпорть... Представляешь?.. Только на морду, она по-моему, не очень. Милка-раздатчица лучше... Эй, Оленька, ты как, ещё с погранцом или снова моя? - крикнул он в окно. - А то он у меня, как пионер, - всегда готов! И под салютом всех вождей.”
“Ты ко мне и правда стучал?” “Конечно, добавить с тобой хотел. Только ты спал же, прямо в сапогах и в стёганке, как всегда. Ну я и понял - готов уже, не добавит.”
Неужели я как прилёг вечером, так и проспал до утра? И костюма из шкафа не брал, и в бойлерную-душ не спускался? Ведь вот и не брился... Услышал случайно, как летуны её в ресторан звали, вот и привиделось чёрт-те что...
Работы было много. По приказу нового начальника свалку перенесли, пришлось ехать за маяк вдоль берега бухты. Борис по своему обыкновению нахохлился в кузове, пока Пацан развалился в кабине. Кто же это был с почтарочкой, без конца думал он, трясясь на брезентовом коврике. Не зря же этому дурному Серёге померещилось спьяну, что я?
Что-то блеснуло на берегу. Борис так ударил тяжёлым кулаком по кабине, что со стекла слетел дворник. Машина тормознула юзом по слякоти и вышвырнула Бориса в обочину. Он тяжело помчался назад и нагнулся над береговой галькой.
Это был пояс от майкиного плаща... Не отвечая на ругань водителя, он сунул поясок за пазуху и одним прыжком влетел в кузов. “Кошель?” - загорелся Пацан. “Да нет. Показалось...”
Это было их место! Дневное солнце так же яростно и низко стелило лучи по тундре, но Борис видел розовое ночное его сияние и розовые тёплые плечи в своих руках. Белый пустой купол неба сиял над машиной, мчащейся по берегу с пожилым мусорщиком в кузове. За машиной всбухала белой пеной чёрная жижа, в которую с кузова летели какие-то совершенно лишние в этом мокром свирепом краю капельки...
На свалке они подожгли мусор, стали во главе дымного хвоста и стали выбрасывать на горящую солярку содержимое кузова. Пацан филонил, едва шевелил лопатой. Борис сегодня этого не замечал, работал с каким-то остервенением, молчал на перекурах. Пацан вдруг уловил, какими незнакомыми глубокими и осмысленными глазами напарник смотрел на убегающую к посёлку дорогу и впервые усомнился: а не он ли был вчера тут где-то с почтаркой? Говорят же, что дядь Борь - бывший инженер из автономиков. А раз автономник - житель Еврейской автономной области, - то еврей. Все знали, что суровая, но справедливая Советская власть выселила туда сорок лет назад евреев со всего Союза за массовое предательство в ожидании американских полчищ. Теперь предатели и их потомки навеки не имеют права выезда, кроме как на Север, и то временно... А ведь как умеет придуриваться! Не только никогда не скажешь, что жид, так ведь и на инженера не похож вовсе, бич вроде самого Серёги Бацанова. Говорили также, что будто бы плавал матросом на снабженцах, был за что-то бит товарищами и списан на берег. Что как-то запросто своими ручищами придушил случайно сорвавшуюся с цепи овчарку с секретного объекта. Да и самого Пацана как-то так ткнул носом в своё колено, что отпетый бич месяц работал как ударник. Молча ткнул, когда застал напарника за попыткой закидать кучу снегом, после чего её и ломом не возьмёшь. Говорит всегда гладко, если вообще пасть раскрывает. Но чаще именно молчит и смотрит... На горло ведь смотрит, волчило, чтоб у него на лбу хер вырос... Прав шоферюга - волк с нами ездит! Вот и сейчас работает с таким изменяющимся лицом, что словно репетирует - оборотень...
5.
Майя тоже забылась перед привычным звоном будильника тревожным сном. Без конца казалось, что на неё кто-то в комнате смотрит. Но здесь было привычно пусто и тихо, стоял всё тот же мёртвенно ровный сухой жар от электропечки. Как-то, проснувшись на мгновение, она увидела своё отражение в полированном чайнике и не сразу поняла, почему она нагая. Как тогда...
Отогнав юбилейные воспоминания, она с удовольствием припомнила лучше вчерашний вечер и ночь со странным знакомым незнакомцем, которого все звали в посёлке дядь Боря и который непостижимо превратился вдруг в её долгожданного любовника. Этот призрачный воздух на галечном берегу, это долгожданное насыщение добровольной на этот раз болью впридачу к страсти, это утоление жажды не во сне... И последующее острое наслаждение от нормальных отношений, о котором она пять лет после той жуткой сцены не смела и мечтать. Психиатр, к которому её повёл несчастный муж Никита, только руками развёл: «Для каждого человека существует барьер унижения, который он способен выдержать. После ПТН почти все находятся за пределом этого барьера. Либо впадают в прогрессирующую депрессию, либо становятся мазохистами. Но в последнем случае вашей жене следует сменить партнёра. Вы ей в качестве постельного садиста не годитесь...»
Она придирчиво оглядела себя в зеркале - ни синяка, ни пятнышка! Или он гипнотизёр, или я стала йогом, с моей-то кожей! Бывало, в Москве в метро узлом заденут - синяк на неделю. А после той порки – чуть не на месяц эти позорные полосы, не говоря о синяках от Яшкиных наглостей и о шрамах в самой душе...
Одеваться не хотелось. В жаркой сухости на фоне летящих вдоль окна августовских снежинок она любовалась собой и кривлялась у зеркала, принимая немыслимые позы с разными рожами. Очнулась только, кода мельком взглянула на будильник. Тотчас заметалась, путаясь в белье и одежзде, вылетела, жуя на ходу что-то, и едва успела к первому посетителю.
Подняв на него глаза, она похолодела. Это был грузный человек в непривычном здесь модном плаще, при галстуке. На лице его сверкнули большие очки в роговой оправе. Майя увидела в них своё спаренное отражение.
“До востребования, - повторил он знакомым голосом, с удивлением глядя на Майю и пододвигая к ней по стойке ленинградский паспорт. - Валерий Драбин. Вам нехорошо?” “Нет... Спасибо. Вам нет ничего сегодня, товарищ Драбин.”
В дверях он удивлённо оглянулся на её напряжённый взгляд. Майя бросилась к окну. Драбин шёл к гостинице, разлаписто ступая точно как Борис, но не раскачиваясь - не плавал... Тот же голос, те же пальцы. “Драбин Валерий Алексеевич, - впомнила она каллиграфию из его паспорта. - Тысяча девятьсот пятидесятого рода рождения, русский, уроженец деревни Пески Щигровского района Курской области. Вот как называется сегодня сбежавший второй близнец, еврей, зайцем проехавший в запретное ему царство построенного коммунизма. За двумя зайцами погонишься... В угаре ожидания окончания рабочего дня она едва справлялась с привычной работой: чуть не выдала чужой перевод, перепутала адрес в телеграмме. Кто-то флиртовал с ней, назначал свидание, на которое она рассеянно соглашалась, счастливо и невпопад улыбаясь всем подряд. Видела только безобразно неподвижные стрелки часов и боялась, что ОН НЕ ПРИДЁТ... Она без конца вспоминала не только такое неестественное сплетение двух тёплых человеческих тел на берегу холодного полярного моря и продолжение этого праздника уже в тепле, дома, когда нигилизм вдруг исчез, а ласки не вызывали неприятия. Она без конца представляла будущее свидание, ярко воображая его детали под гул голосов по ту сторону стойки и чужой собственный казённо-металлический голос откуда-то извне.
6.
А мусорщиков, как назло, вызвали в дальнюю воинскую часть. В офицерском городке прорвало канализацию, затопило то, что на Материке называлось бы подвалом - пространство между полами первого этажа и мерзлотой на сваях. Работать пришлось на карачках, в дерьме, проклиная пьяного мичмана, сунувшего в унитаз детский башмак. Офицерши торопили рабочих и повторяли: “Жить же в доме нельзя, понюхайте сами!”. Пацан отгонял их из-под дома гулким матом. Борис таскал шланги, ковырял ломом прошлогодний лёд, делая канаву, так как насос солдаты то ли не смогли, то ли не захотели завести, чтобы потом не воняла машина. Жижа, наконец, ушла естественным путём с горки, на которой стояли барачные строения посёлка. В дыру тотчас нагло ворвался прожекторный луч полярного светила, называемого в иных краях солнцем.
Мусорщики торопливо сгребали жижу к канаве лопатами, опасаясь, что ночной мороз сведёт на нет всю работу. Наконец, уже где-то с солнечной полуночи вытерли всё под домом насухо - обёрнутыми в ветошь лопатами. Пьяный лейтенант-интендант, морщась от вони, выписал им наряд. Машина понеслась прямо по тундре к розовой чаше бухты, на краю которой дымил трубой котельной унылый посёлок, а на глади отражались в воде мачты судов. Пацан тотчас уснул в кабине, вывалив за окно грязную бессильную руку с чудовищными ногтями.
В кубовой было пусто. Пацан ушёл к себе спать, не переодеваясь, а Борис долго и тщательно мылся и стирал свою одежду, развешивал её на раскалённых трубах. От одежды с шипением валил пар, тускло светили грязные лампочки, стояла какая-то металлическая тишина. На улицах спящего посёлка тоже было тихо. Снежинки летели горизонтально, поперёк прожекторного света, сверкая на вездесущем солнце и больно попадая в глаза, как осколки зеркала злобы и лжи.
Не помня Майного адреса, Борис зачем-то пошёл к почте и остановился, отражаясь в окне на фоне почтовых весов за стеклом.
Отражение, однако, было достаточно странным - почему-то в очках. Борис мотнул головой, пытаясь проснуться, но отражение, хотя точно так же мотнуло головой, не только не исчезло, но и обрело совершенно знакомый голос: “Драбин Валерий Алексеевич, - и протянуло знакомую ладонь. - Институт прикладной морфологии фауны. Ленинград.”
“Валерий? - глухо переспросил Борис. - Велвеле?..” - добавил он почти одними губами. “Борух? - так же одним дыханием произнёс второй заяц. - Как тебя звать сегодня?” “Дядя Боря... Прости, Борис Абрамович Дробинский.”
“Всё-таки Абрамович?”
“Я автономник. Когда меня отловили, то сунули в вагон для малотеток. Там я приглянулся комсомолке-инспекторше. Она знала, что наш папа - полный кавалер Славы... Сжалилась и включила в список доли депортантов, которых высаживали тогда из эшелонов в Биробиджане. Воспитанник специнтерната для детей врагов народа. Поражён в правах пожизненно. С любым потомством. А ты у нас русский, раз живёшь в Лениграде?” “Русский. Я прятался в одной деревне. Там у слепого вдовца-танкиста как раз сын моего примерно возраста накануне попал в колодец. Меня ему тайком подменили вместо утонувшего. Он, конечно, подозревал, бил меня, чтобы признался, но потом смирился, стал даже неплохим папашей, Но он был обгорелый и контуженный, скоро умер. Я вырос в детдоме, получил золотую медаль, окончил институт, женился на ленинградке. Вот и всё.”
“Нет, не всё... Ты был вчера в ресторане?» - замирая в ожидании ответа, спросил Борис. “Был...» «С девушкой... с почты?” «Ты что? А... Понятно. У меня тоже это бывает. Так вот я был там, но не с девушкой, а с гляциолагами за их столом. А в углу с этой милой пышкой, был ты. Я сначала думал, что мне померещилось. Привычный бред: я же всегда подспудно знал, что ты где-то есть, раз я сам ещё жив. У нас не только внешность одинаковая, но и привычки, пристрастия, даже жёны, должно быть, схожие. Вот и я к почтовой девушке очень не равнодушен, прости... Ты женат?” “Был, там в Автономии. Сцены, нужда, обиды. У меня, видите ли, избыток совести откуда-то. А она завела моду закатывать истерики. Почему, мол, не такой, как все, мало зарабатываешь, не делаешь карьеру? Самый верный путь к разводу. Сына с малолетства своей мамаше на воспитание отдала - врагом вырос. Зачем такая семья? Ну и работа - высокообразованные бесплодные интриганы. Зачем такая работа?”
“Точно как у меня... Изобретал?..” “И это ты вычислил?.. Здесь мне диплом удалось скрыть, благо на Север нам дорога открыта. Бич и бич. Сначала я плавал матросом-грузчиком. Пять лет на снабженцах, пока не появился в коллективе антисемит “с Подола”. И где, на каком человеческом материале потомка полицаев могли так воспитать, в стерильном-то от евреев славном городе Киеве?.. Я, говорит, не успокоюсь, пока последний жид не поселится в Певеке до первых морозов. Недобили, говорит, вас Гитлер и советская власть. Он и подложил мне чужой кошелёк. Чиф, старпом, у нас был - гнусная тварь, иезуит, несостоявшийся следователь - с юридического попёрли, ушёл в мореходку. Все свои мысли мне присобачил. Ты, говорит, Абрамыч, не человек для меня, даже не потому, что еврей. Я, говорит, как коммунист - интернационалист. Ты мне, говорит, отвратителен, как антиобщественное явление. Вчера ты родную жену из дома выгнал, сегодня у товарища по полярным будням украл его тудовые сбережения. Что от тебя ждать завтра? Или убьёшь кого, или, того хуже, Родину нашу советскую твоим любезным американцам продашь... Хорошо, говорю я ему, а вот если вы ошиблись? Как вы, коммунист-то, спать будете? Спокойно, говорит, буду спать. В человеке ошибиться можно, а явление всё равно остаётся. Так и вышло. Мне попалась очень милая женщина-следователь тут же в Певеке. Романтик. Меня оправдали, судимость сняли, но матросом два года не брали. Так и кантовался мусорщиком, пока с месяц назад не зашёл сюда другой снабженец. А тамошний мастер с тем самым моим чифом как раз вместе кончал мореходку, как выяслилось в случайном разговоре в ресторане. Я, говорит, тебя, Борис, к себе возьму хотя бы назло этой сволочи. Путь у нас на Шпицберген. И... странно так на меня смотрит. Всё бы хорошо, да...”
“Ты о девушке с почты?» «Вот именно. Главное, я уже всё продумал и организовал ей письменное предложение от Штаба арктических операций буфетчицей на тот же теплоход. Ещё до знакомства с ней. Мы не расписаны, вдвоём за кордон не убежим.... Только вчера ей об этом рассказал. Оказывается она давно получила анкету и всё думала, чего это ей такая честь. Послезавтра судно снимается с якоря, зайдёт в несколько пунктов, а потом берёт курс на нашу угольную концессию на Шпицбергене.» «Ну, так в чём же проблема?» «По-моему, ей не следует... связывать жизнь с евреем. Зачем ИМ наша судьба? Еврейство хуже судимости. Судимость со временем снимают, а это - приговор от рождения к вечной ссылке с поражением в правах пожизненно, верно?”
Продолжение