- Вот так кончается эпоха.
Интересно, что сказала бы Майя, если бы ее в глаза назвали эпохой? Я думаю, она бы вряд ли удивилась или обиделась. Эпоха – это был тот самый масштаб, в котором она, с ее обостренным чувством истории, мыслила себя и то, что она делала. … Так что она, скорее всего, восприняла бы эти слова как комплимент. Она любила комплименты, привыкла к ним и умела их принимать с сияющей улыбкой и особым царственным разворотом шеи и плеч.
Такой она была, когда я познакомилась с ней в конце восьмидесятых - царственно красива и блистательно умна.
Майя Каганская, матриарх израильской русскоязычной элиты, критик, эссеист и публицист, скончалась в Шабат а-Гадоль и похоронена в Иерусалиме на Масличной горе.
Майя Каганская родилась в Киеве в 1938 году, закончила Киевский университет в 1962 году, приехала в Израиль в 1976 году. Майя принадлежала к той группе алии семидесятых годов, к которой принадлежали также недавно ушедший русскоязычный поэт Михаил Генделев и – леавдиль ле-хаим аруким – физик и публицист Александр Воронель, писательница Нина Воронель, журналист Рафаил Нудельман, художник Михаил Гробман, поэт Наум Вайман, литературоведы Елена Толстая и Михаил Вайскопф, переводчик Петр Криксунов и многие другие. Майя была одним из организаторов литературного и публицистического русскоязычного журнала 22, который издаваля в Израиле, а читался во всем мире. Около 500 статей Каганской опубликовано в "22" и в другой русскоязычной периодике, выходившей в Израиле, Америке, Франции, России, Германии. Ее эссе в переводах на иврит публиковались во всех израильских газетах, в литературных журналах "Мознаизм ", Итон 77" и других.
На иврите выходили также переводы русских классиков 20 века с ее послесловиями: очень качественными, емкими, яркими – "Собачье сердце", "Белая гвардия", "Приглашение на казнь"…
В Израиле Майя опубликовала серию исследований по-русски. Первое из них, "Миф ХХ века", было посвящено мистическим корням антисемитизма. В соавторстве со свом мужем Зеэвом Бар-Селла Каганская опубликовала книгу "Мастер Гамбс и Маргарита", о Булгакове, Ильфе и Петрове (1984). В соавторстве с Бар-Селла и Иланой Гомель (дочерью Майи) написана книга "Вчерашнее завтра: Книга о русской и не русской фантастике" (Москва, 2004). Сборник эссе Майи Каганской на иврите "Сумерки богов" вышел в 2004 (влиятельный израильский критик Эрик Гласснер в своей рецензии написал, что некоторые тексты в этой книге не имеют себе равных по мощи и глубине и близки к гениальности).
Общая тема исследований Каганской – скрытое присутствие мифов в подсознании европейской и еврейской культуры. Миф – это была та точка, в которой для Майи как для исследователя "массовая" культура встречалась с классикой, политика с философией. И писать об этих сложных вещах Майя умела увлекательно, остроумно, смешно. Ее литературоведческие эссе сами были литературой высокого класса – и при этом вполне популярной.
В памяти у меня осталась ее фраза из книги "Вчерашнее завтра": "Раньше мы думали, что литература – это про жизнь, а литературоведение – это про литературу. Теперь мы знаем, что литературоведение – это про жизнь". Это постмодернистское суждение характеризует прежде всего саму Майю и ее творчество: она была литературным критиком, и то, что она писала, было столько же про литературу, сколько про жизнь. Ее присутствие в культурной жизни Израиля, весомое и ощутимое, не вписывалось целиком в ее тексты, как бы они ни были (по большей части), блестящи, оригинальны и глубоки. Было еще что-то, какое-то энергетическое поле, создававшееся вокруг нее, нечто искрящееся, "блистательное" (ее любимое словечко: "блистательный!")
Блистательным было ее гостеприимство в крохотной квартирке в Тальпиот Мизрах, заваленной книгами. Люди были разные, книги тоже были разные – мировая классика, философия, литературоведение, и целые полки фантастики и детективов, которые Майя обожала (почти все было на русском, кое-что – на французском и на польском). "Я человек умственно любопытный", - говаривала Майя, в совершенстве владевшая искусством беседы (пожалуй, тоже принадлежащим уходящей эпохе) – не только светского трепа, но также разговора по душам о "последних вопросах". Она умела изничтожить собеседника одной-единственной изысканно остроумной фразой (некоторые ее словечки потом расходились как анекдоты), а могла сердечно утешить в несчастье, подбодрить и согреть. Она была горячим, страстным человеком. От нее исходило тепло.
"Россию надо подморозить, чтобы она не гнила", - говорил один русский философ еще в девятнадцатом веке, и Сталину именно это удалось сделать.
Рассказывая про свое детство и юность, Майя всегда утверждала, что они были окрашены сплошь серым цветом. Как так, удивлялась я, вы же киевлянка, щедрый, изобильный город, весной цветут акации… Нет, говорила Майя, и Киев был серый, цвет привычного насилия, фальшивого равенства и подлинной скуки, нормативной бездарности и всеобщего страха. И это было то, что она ненавидела. Ее школьные годы пришлись на расцвет сталинского режима, университетские – на преддверие "оттепели". Те, кого сталинизм не сломил, оказались людьми яркими, сильными, стойкими ненавистниками всего серого, романтиками с ницшеанским оттенком. Это была эпоха гордых протестантов, одиноких странников, индивидуалистов и эгоцентристов, умевших долгие годы сохранять преданность (до самопожертвования) своим друзьям. Эпоха страстных споров о литературе и политике (в таком порядке), ночь напролет, под водочку и нищенскую закуску. Эпоха модернизма, сохранившаяся в России, как в гигантском холодильнике. Но люди, выжившие в этом холодильнике, были горячими.
Таков был источник Майиного романтического сионизма. В статье, опубликованной в журнале ""Эрец Ахерет" в декабре 2003 года, она писала про "общее с собственно русским интеллектуальным авангардом омерзение к идеологическому надзору и претензиям власти на последнее слово о судьбах мира и человека", которое "давало еврейским интеллектуалам чувство духовной близости с их русским окружением". Такова была Майина русско-еврейско-израильско-европейская идентичность – обостренное чувство личности, парадоксально (а может быть, закономерно?) спроецированное на национальное чувство.
Во время последнего нашего разговора, состоявшегося в больнице несколько недель назад, Майя вдохновенно говорила о европейском романтизме, о Пушкине и Байроне, о том, как все это наивно, прекрасно и как это нужно именно сейчас. Она собиралась писать новую большую работу - о романтизме.
Это был один из многочисленных парадоксов Майи Каганской: будучи автором вышеприведенного постмодернистского афоризма, она в своей позиции по отношению к литературе и жизни была стопроцентной модернисткой романтического толка. Ее пространством были вершины мировой культуры. Она непререкаемо точно знала, что именно относится к этим высотам, а что нет, что хорошо (блистательно) а что плохо (серо), никогда не боялась выносить оценки и презирала постмодернистскую всеядность и критический релятивизм. Точно так же ей невозможно было "продать" постколониалистскую сентиментальную жалостливость, а "постсионизм" приводил ее в настоящую ярость. Это была не только идеологическая позиция - постсионизм противоречил каким-то ее самым основным экзистенциальным установкам, ее представлению о чести и достоинстве. Для нее "сионистский вызов был напрямую адресован личности, только личности. «Быть собой, значит выбрать себя в качестве себя». Алия в Израиль была для нее "приключение, авантюра, рывок из постылой заданности в царство осуществленной свободы. И только, когда поймешь, что это не побег от обыденности, а новая обыденность, и это навсегда, – наступает оторопь" (из статьи в "Эрец Ахерет").
Отсюда еще один парадокс и Майиной личности, и ее поколения. С одной стороны, она всегда позиционировала себя как атеистка, скептически и иронически относилась к религии вообще и к еврейской религии в частности. Мне всегда казалось, что иудаизм для нее ассоциировался с восточноевропейским местечком, а к местечку космополитичные русско-еврейские интеллектуалы ее поколения по большей относились без всякой ностальгической нежности, как к чему-то затхлому и опять-таки серому, к чему у нее была нулевая терпимость. Однако Майя, в отличие от многих других, была очень чувствительна к религиозному подтексту собственного атеизма, диалог с религией и религиозными людьми был для нее важен. "Единомышленником, - говаривала она, - я называю не того, кто думает так же, как я, но того, кто думает о том же, что и я". А думала она о судьбе европейской культуры. И эти размышления приводили ее к глубокому ощущению "метафизической" роли евреев в мировой истории. "Сегодня миром правит не геополитика, а теополитика. XXI век по отношению к ХХ-му – это "отмель" времени, обнажение дна… подсознание идеологий обернулось религиозным сознанием – мы вступили в эру религиозных войн", - писала она в одном из эссе 2006 года.
Эпохе нужен рубеж – во времени или в пространстве. Нужна дистанция. Неужели похороны Майи Каганской и есть этот рубеж? Неужели Майя, такая красивая, такая теплая, такая живая, становится на наших глазах историей? Как это горько, как это больно, когда живой человек превращается в эпоху…