Материал сайта Седьмой канал 28 Июля 2004

25 июля 2004 я поздно вернулся домой. Всю вторую половину дня я стоял на дороге возле Иерусалим вместе с другими участниками демонстрации “Живой цепи” в защиту Гуш Катиф. Вернулся и сразу в душ. Каково же было мое удивление, когда настойчивый стук в дверь заставил меня голого подойти к двери и спросить, как в опере Аида “Кто там?” За дверью были мужчина и женщина полицейские. Единственное их желание было проникнуть в мою квартиру и побеседовать со мной. На какую тему беседа - было для меня тайной. Все было весьма загадочно. Мое предложение прийти завтра они категорически отвергли. На вопрос, есть ли у них какие-либо документы, подтверждающие их право проникнуть ко мне, они предложили мне свои удостоверения полицейских. Меня это не удовлетворило, и я вновь предложил им продолжить беседу завтра.

Разговор между нами шел через щелочку в приоткрытой двери. Как только появилась щелочка, полицейский сунул в нее ногу, и уже было очевидно, что он ее не вытащит.

На помощь было вызвано подкрепление. Я позвонил дочери, полицейский - своему начальнику. На лестничной площадке за моей дверью сгрудились полицейские. Дом наполнился гулом: выбивали мою дверь. Это было в полночь. Удары были настолько сильны, что цепочка с брелком, висевшая на ключе отлетела. Разбили литую ручку замка. Зеркало упало со стены. “Пладелет” держалась. Наконец, командующий сообразил и отправил полицейского принести инструменты. Появилась ручка домкрата. Работая им, как ломом, он сорвал стоппер, и дверь распахнулась. Злые и радостные полицейские ввалились в мою квартиру и рассыпались по комнатам. Начальник заломил мне руки за спину и надел наручники. Я взвыл. На левой руке было воспаление сухожилия, и любое ее движение причиняло мне острую боль. Наручники с меня не снимали до самого суда. Только меняли.

“Собери ему белье”, приказал начальник моей дочери. Под конвоем отряда полицейских меня вывели из дома и усадили в патрульную машину. Испуганные соседи наблюдали за погромом и моим позором. Один из них потом рассказал мне, он обратился к полицейскому с вопросом, что случилось? Тот грубо ответил: “не твое дело”. В поисках инструмента для взлома полицейский попросил у соседа молоток. Сосед ответил: “не мое дело”.

Следующий этап. В помещении полиции меня посадили в наручниках на лавочку. Я пытался дремать, однако один из задержанных орал по-русски, что он хочет знать, где его ребенок и как он себя чувствует. Оказалось, что весь женский полицейский пол отлично говорил по-русски, и вопли не были напрасными. Одна из них отправилась звонить ему домой. Этого блондина задержали по подозрению, что он выкинул с третьего этажа своего родственника. К моему удивлению на нем не был наручников. Значит, я был более опасен. Могу выкинуть из окна не только родственников, но и своих врагов. Жаль только, стар, немощен и рука болит, не могу ее поднять.

Кто-то из полицейских писал протокол моего задержания. У меня было время для рассуждений.

Когда я много раз пытался вызвать полицию, чтобы угомонить арабов,- это было напрасное занятие. Стоило мне пожаловаться на кидание камней, плевание и угрозы и добавить, что преступник араб, израильская полиция теряла всякий интерес к преступлению. Чтобы избавиться от меня, мне обещали прислать патрульных, но я уже знал, - не приедут. Письменные жалобы на систематические хулиганства арабов не помогали. Раз по моей жалобе меня посетил полицейский. Как я понял, он был нашим околоточным, и сам был араб. Я передал ему кассеты, фотографии, копии предыдущих жалоб и обращений. Это было все равно, что выкинуть все материалы в помойку.

Я пригрозил ему: “Если хулиганства не прекратятся, я организую погром арабов!” Моя угроза, как я полагаю, подействовала лучше всех “вещественных доказательств”. У угроз имеется существенный недостаток: если их ничем не подкреплять, они быстро забываются.

На этот раз полиция действовала быстро и мощными силами.

Я потребовал моего медицинского освидетельствования. Поворчав, полицейские повезли меня в больницу РАМБАМ. Там в приемном покое был “выброшенный из окна родственник”. Врачи возились с ним, и полицейские бегали смотреть. По их рассказам родственник был в плохом состоянии.

Моя правая рука была в крови, и врач велел вымыть ее. После этого появились царапины, из которых сочилась кровь. Ортопеду я рассказал о своей воспаленной жиле и боли в левой руке после выкручивания рук. Сделали рентген. Один из полицейских показал мне на снимке эту самую жилу и сказал, что “все в порядке”. Что это значит, я не понял, но пришел ортопед и подтвердил его слова. Моя просьба сделать анализ крови осталась без внимания.

Утверждать, что я не знал причин визита ко мне полицейских, будет ложью. Это только они строили из себя умников и молчали. Причиной было мое письмо Второму каналу телевидения. В этом письме я открытым текстом писал, что будь у меня возможности и способности, я пустил бы первую пулю в голову главы ШАБАК Ави Дихтера, а вторую… (Прим. ред. судя по всему, эта строчка в письме и послужила причиной ареста) Такое письмо я пустил по 20 адресам. Я знал, что Второй канал перешлет мое письмо “не по адресу” и не спросит меня, почему у меня в голове такие крамольные мысли. Завтра будет суд и вот тогда у меня не будет отбоя от журналистов. Вот тогда-то они будут спрашивать меня об этом. Проблема лишь в том, что израильские журналисты, представляющие прессу на иврите, слишком левые и от этого слишком тупые и ограниченные. Они попытаются перевернуть проблему с ног на голову и представить меня злодеем и убийцей. Они свернут проблемы страны на мои личные. Это напоминало советскую Россию.

Пока все шло по моей программе. На допросе я дремал и “не принимал участия”. Утром меня отправят в суд и попросят продлить арест. До утра придется ждать.

В 8 утра меня переправили в подвалы нового здания хайфского суда. Пока меня везли, я расспрашивал полицейских о тех бумагах, которые будут представлены в судье. Выяснилось, что я буду защищаться не только без бумаги и карандаша. Все, что на меня накатали полицейские, для меня остается загадкой. Могут что-то дать адвокату, но мне…? А, если я не хочу адвоката, - приставал я к полицейским. Потом у адвоката я увидел какую-то анкету, в которой все обвинение меня сводилось к одной рукописной строчке. Злополучное письмо, на основании которого было построено все обвинение, ни он, ни я и никто другой не видел. Впоследствии, напавшие на меня журналисты, требовали письмо, но я при всей жалости к ним не мог им помочь. Я не оставил себе копии.

Моим сокамерником оказался мелкий воришка. Его доставили в суд как свидетеля. Отсиживал наказание он в каком-то киббуце. Там было все бесплатно: курица раз в неделю, телевидение, тренажеры, библиотека, обучение. Даже строили бассейн. После его рассказов я застонал: “А я, пенсионер, здесь за все это должен платить, И еще плачу налог на твое содержание в тюрьме. Я приду к тебе,- пообещал я ему”.

Полицейский повел меня на свидание с адвокатом. Мое лицо стало кислым. Адвокат не входил в мои планы, видимо, дочь перестаралась. Отказаться от него теперь уже невозможно. “Главное, - говорил мне адвокат,- надо вытащить тебя отсюда. Я попрошу психиатрическую экспертизу.- Передо мной замаячили советские психушки, из которых нет выхода на свободу.- Нет, я уж лучше посижу”.

Потом, в зале суда, он мне посылал какие-то таинственные знаки, которые я не знал и не понимал. Полицейские, соприкасавшиеся со мной, были более откровенны. Двое из них, узнав, в чем дело, пожали мне руку в наручниках.

Прокурор. Я сразу узнал ее. Она всегда появлялась в джинсах и неряшливо одетая, что не вязалось с образом, как прокурора, так и женщины. Мне хотелось сделать ей замечание: как-никак, а она в суде была представителем государства. В этот раз летняя жара заставила ее появиться в белом летнем костюме. Мои планы сделать ей выговор перед судьей рухнули. У нее была манера всегда требовать максимального наказания. Ей не приходило в голову, что содержание под арестом стоит дорого. Это был не ее карман, и ее это не трогало. Суд превращался в рынок, когда прокурор просит максимум, а защитник минимум. Судья решает.

В этот раз она просила арестовать меня на неделю. Доводы просты: необходимо выяснить, кто входит в мою банду и каковы ее размеры. Я опасен не только Ави Дихтеру или Ариэлю Шарону, но и ей и “всей общественности”. Вот эта вот экстраполяция, беспокойство о собственной безопасности, меня насмешили, и я сообщил судье, что у меня нет никаких претензий лично к ней. Мои банды состоят из таких же, как я стариков и старушек.

Судья имел чувство юмора и ограничился домашним арестом на три дня. После этого я заявил, что мне надо ходить на физиотерапию, в аптеку, к врачу… Судья согласился, что отлучка из дома связанная с медицинскими проблемами вполне допустима. Мой адвокат был на вершине блаженства и рассказывал всем, что спас меня от виселицы.

Отличить в зале журналистов от публики было невозможно, но когда-то вот так сидели в зале великие писатели Стендаль, Достоевский, Лесков. Может и мои приключения превратятся в роман? Разница лишь в том, что те искали конфликт на почве любви и секса. Мой конфликт на политической почве. Но, если кто-то напишет обо мне наподобие романа М.Горького “Мать” - я удавлюсь. Я сыт по горло соцреализмом.

Я не против того, чтобы меня судили, скорее за. Я даже представил себе сцену, как подобно арабскому террористу Баргути, я на суде буду приветственно махать руками и поносить израильское правительство.

Журналисты напали на меня после, когда я вернулся домой. Телефон непрерывно звонил. Вот теперь то позвонили со Второго канала и просили дать интервью, чтобы я успел появиться в новостях. Я просил связаться позднее. Я прежде наблюдал по телевидению их интервью. Ведущие журналисты Лондон и Киршенбаум вели себя как базарные бабы: орали и не давали сказать слово тому, кого пригласили для интервью. Это интервью? Это дискуссия? Хозяин лавочки напротив моего дома рассказал, что в новостях сообщили обо мне и представили меня ненормальным. О сломанной двери и полицейских погромах сообщить забыли. Удивительное совпадение с советской печатью. Разница лишь в том, что там не было свободы слова, а здесь ее сколько хочешь. Вот только как мне пробиться к микрофону?

Поздно вечером я сидел на своем балконе с молодым журналистом из хайфской газеты “Колбо” и объяснял ему социальные проблемы Израиля. Пока я говорил, его фотографичка вертелась вокруг и озаряла нас вспышками. Она была снабжена чемоданом с солидной оптикой и напоминала мне времена, когда фотограф КГБ снимал огромным телеобъективом всех толпившихся возле синагоги евреев. Журналист клялся и божился, что вопреки редактору и издателю он опубликует статью, в которой отобразит мою точку зрения и социальные проблемы страны. По его звонкам и вопросам на следующий день, я понял, что моя деградированная личность приобретет в статье главное значение.

На другой день у меня появилась новая пара. Мне показалось, что их творческий союз перешел в любовный. Мне было скучно от непрестанных вопросов вроде, ты пульнул бы в Ави Дихтера? - Дайте мне этого Ави, и я его придушу руками. Жаль только, что у меня теперь болят обе руки.