Первая часть
Один из центральных мотивов перехода от Песах к Шавуот связан с аутентичной
еврейской трактовкой проблемы свободы – являющейся также узловой
темой современного западного мышления вообще и западной политической мысли
в особенности. В Песах народ Израиля вышел из Египта, что означает
физическое спасение, избавление от порабощения фараоном, то есть
– освобождение от политической деспотии. Но это превращение Израиля
в народ, свободный в политическом смысле этого слова, не означает еще его
внутреннего освобождения. Это избавление от неограниченной тотальной власти
воплощаемой Египтом материи не несет еще в себе обретения сысла, не гарантирует
духовной наполненности жизни народа и каждого еврея в нем. Народ может
освободиться от власти внешних сил, от поработившего его «политического
Мицраима», но останется при этом порабощенным Мицраимом духовным, то есть
собственным, внутренним, укоренившемся в его сознании и душе.
В государстве Израиль такого рода состояние принято называть «галутностью»,
за чем скрывается заносчивое и самоуверенное предположение, что само провозглашенное
в 1948-м году государство евреев решило проблему галута раз и навсегда.
Но тех, кто привыкли отождествлять галут лишь с фактом физического нахождения
евреев вне границ своего «политического дома», то есть за пределами предназначенного
для еврейского народа собственного суверенного государства , может
ожидать тяжелое и горькое разочарование. Решившись взглянуть
в лицо нелегкой правде, они могут обнаружить вдруг, что именно в
границах собственного государства (все меньше, впрочем, с течением
времени становящегося в подлинном смысле слова национально-еврейским,
то есть «нашим собственным») духовный галут сумел обрести над евреями даже
большую, чем в условиях их пребывания в физическом галуте власть.
Обретение сынами и дочерьми Израиля полной и подлинной свободы
- свободы «для», а не «от», свободы не от одного лишь материального,
физического, вещественно явленного порабощения, но ради высокого смысла,
одухотворенности и святости – выражает праздник Шавуот. Там, стоя у горы
Синай, - в потрясении и священном трепете , очарованные и испуганные, счастливые
обретенной избранностью своей и взволнованные вытекающей из нее ответственностью,
провозгласили они великое и вечное «наасэ ва-нишма» - дав неотменимую
клятву Создателю, объявив себя Его верными рабами.
«Рабами?»- насмешливо переспросит критически мыслящий скептик.
И трудно не согласиться с тем, что в этом его ироничном вопросе-повторе
будет свой несомненный резон. «Рабами?» - продолжит он: - «Но тогда
чего же ради было затевать весь этот сыр-бор, все эти хождения Моше
и Агарона к фараону, эти египетские казни, этот выход из Египта, рассечение
моря, эту войну с Амалеком и победу Израиля в ней? Зачем нужно было
выходить из рабства, чтобы потом снова впасть в него, чтобы стать зависимыми
от гораздо более могущественного Царя нежели тот, побежденный фараон из
Египта? И если уж получили свободу, то почему не удержать ее, не стать
хозяевами своей судьбы, кузнецами собственного счастья, богами, властвующими
над природой, историей, над жизнью и смертью человеческой?»
И впрямь, уже чуть ли не сразу после принятия Торы нарушил
жестоковыйный народ взятые на себя перед Господом обязательства. А потом
нарушал их опять и опять, бессчетное число раз, превратив самую историю
свою в нескончаемую, завивающуюся кругами цепь таких нарушений, наказаний
за них, раскаяний, нарушений снова и снова – и так круг за кругом, цикл
за циклом, эпоха за эа эпохой, как если бы были фатально обречены на эти
порой счастливые и порою мучительные взлеты и падения в этих сменяющих
друг друга циклах – навечно, навсегда. Два основных образа нарушения
данной Господу клятвы, на первый взгляд абсолютно друг другу противоположных,
но сходящхся в конечном счете в один, можно обнаружить в еврейской истории:
нарушения впадением в рабство, то есть отказом от данной Всевышним свободы
– и нарушения присвоением свободы, не ограниченной ни чем, превращением
самих себя в богов, оканчивающимся всегда обращением в самых жалких и самых
ничтожных из рабов.
Соблазн самообожествления напрямую связан с избранничеством. Но и
путь выбора рабства, означающий бегство от свободы и страх перед великой
ответственностью избранного Б-гом народа, тоже связан с ним. Сидя в наполненной
бывшими революционерами камере Бутырской тюрьмы в годы разгара сталинских
репрессий, тонкому и глубокому человеку Павлу Гольдштейну, нашедшему в
этих застенках себя , свое еврейство, свой народ и своего Б-га, а
через почти полвека умершему от сердечной боли в созданном для евреев государстве
за несколько месяцев до разрушения Ямита и сдачи Египту Синая национальным
правительством Бегина, уже не трудно было осознать эту связь,
думая одновременно о характере взаимоотношения между народом Израиля и
его Б-гом, и о характере связи поэта и толпы:
Смело можно сказать, что ещё тогда, читая нашу семейную Библию
с картинами Доре, я испытывал странное отношение к грани у горы Синай,
назначенной для народа. Я только теперь, с доктором Домье, стал понимать,
что это такое. Поэт и толпа – это совершенно разные вещи. А «что делать?»
- это другой вопрос. Это не вопрос «всеобщего обучения». Это, когда человек
приходит и видит эту грязь, и у него сердце болит. Это вопрос жизни, и
ты видишь не просто поэта, а лицо гения и жертвы одновременно, лицо, измученное
тяжелейшим сном; ты видишь глухую стену между ним и толпой....
...Он видит в вещах всё их происхождение. В нём огромные возможности
для всех, потому что в нём есть великая общая мысль, которая не исчерпывается
словами. Он возвращается к людям, к их грани, сызнова обращаясь к ним с
общим и важным. А люди остались на грани вздора и нелепицы, как мухи, шныряющие
в пространстве. И действительно, всё время на ум идёт теперь осоловелый
хоровод вокруг сотворённого толпой идола, всё время на ум идёт вопрос:
«К чему стадам дары свободы?» Но здесь важна интуиция доктора Домье, который
говорит, что слезами люди обливаются постоянно и нужно фиксировать эти
дела, не исходя из злобы. И в самом деле: вот мне и не кажется уже столь
ужасным бездушное единодушие этой толпы, ибо и в толпе у каждого
есть много своих задатков, приближающих их, по словам доктора, к Богу....
....Авелем называйте нас
или Каином,
разница какая нам!
Будущее наступило!
Будущее победитель!
Эй, века, на поклон идите!
Горизонт перед солнцем расступился злюч.
И только что
мира пол заклавший,
Каин гением взялся за луч,
как музыкант берётся за клавиши.
В том-то и состояла, очевидно, вся штука, что Каин взялся за луч.
И вот он луч, ослепивший меня на допросе, и вот они задумчивые глаза майора,
и никаких вопросов ко мне....
... Но всё же тот Каин из 1500000000 Маяковского,
обернувшийся миллионами тупых, одичавших, голодных Иванов, был, я думаю,
в высшей степени Каином. Тем не менее и что-то другое было в нём. Объятые
неведомым ужасом, жались в том Каине миллионы Авелей. Они-то и обратили
на себя внимание и были ликвидированы как класс. Доктор Домье мудр. Он
по этому поводу произнёс следующее: «А случилось это, когда были
они в поле, встал Каин против Авеля, брата своего, и убил его. И сказал
Господь Каину: где Авель, брат твой? А он сказал: не знал я, что сторож
брату своему!» Павел Гольдштейн. Точка опоры, ч.2
***
Некоторые представители западной политической мысли различают,
порою давая им разные определения, два основных смысла понятия «свободы».
Почти классической стала, например, теория Исайи Берлина о двух трактовках
свободы - «негативной» и «позитивной» . Свобода в ее первом, «негативном»
смысле, означает, по Берлину, только то ,что мне не мешают другие,
- так что чем шире область невмешательства, тем больше моя свобода. «Негативность»
заключается здесь в том, что состояние свободы не задается в соответствии
с некоей заранее заданной целью, ценностью, идеей, идеалом, мечтой или
идеологией – но определяется чисто операционально, являясь функцией
не идеи, к воплощению которой в будушем якобы следует стремиться
в каждый момент направленного к этому будущему настоящего, а самого
этого настоящего как оно есть, в его нейтральности к каким
бы то ни было целям и ориентированным на будущее проектам.
«Позитивное» значение слова «свобода» проистекает, по Берлину,
из желания индивида быть хозяином собственной жизни. На первый взгляд,
это почти тождественно интенции «негативной свободы»: разве желание, чтобы
тебе не мешали другие, не равносильно желанию быть хозяином самому
себе? Глубину различия, может быть, действительно трудно постичь в точке
начала – но зато она вполне постижима в конце, когда приходит время воплощения
одного из двух перечисленных определений свободы, достижения заключенной
в нем цели. Воплощается идея, заданная в «позитивном» определении
и отсутствующая во втором, «негативном». Должна быть достигнута конечная
цель, заключенная в желании быть хозяином собственной жизни. В «позитивной»
концепции свободы, в отличие от ее «негативной» концепции, это именно идеал,
идея, цель, проект четко определенного «лучшего будущего», это наконец,
«одна единственная истина в политике», вера в существование которой является
исходной посылкой «школы тоталитарной демократии», как назвал ту же «позитивную»
концепцию свободы еще один крупный политический мыслитель прошедшего 20-го
века и еще один еврей, израильтянин Яков Тальмон.
В рамках веры в одну единственную истину в политике желание быть хозяином
собственной жизни рано или поздно, но неизбежно, оборачивается готовностью
быть хозяином жизни, а то и смерти других. Тот, кто уверовал ,что истина
находится в его полном распоряжении, уверен также в том, что ему точно
известно, каковы подлинные нужды и интересы других людей. Даже если
они, эти другие, не согласны с ним и воображают, что им лучше известно,
чего они на самом деле хотят, знаток единственной истины точно знает, что
они заблуждаются – на основании ли их невежества, по причине ограничивающих
их социальных, исторических или экономических условий или в силу каких-либо
других обстоятельств. И если я присвоил себе право знать за других,
что является их действительным благом и какова их действительная, а не
мнимая воля, то я должен присвоить себе также право решать за них,
принуждать их, лишь по глупости не понимающих, «что для них хорошо», -
ради их же собственного блага и их подлинного, а не мнимого интереса, для
их свободы, благоденствия, гармонии, богатства и счастья:
А за клавиши взялись любители идеек и такую, по выражению Кондратьева,
игру затеяли, что любо-дорого....
...Один рвёт и мечет, другой рвёт и мечет, все торопятся, ищут
подвига, суются в чужие дела. Все читают Писарева, Дарвина, Чернышевского
с Добролюбовым. Нельзя, я думаю, сказать, что поначалу были все подлы.
Они ведь много страдали и может быть даже и не подозревали, чем все это
кончится.....
...Соблазн был, соблазн был взойти на гору. Они даже не могли понять,
как это опасно. Я не хочу проводить парадоксальных параллелей, я
даже думаю, что в целом прекраснодушные люди всю эту сегодняшнюю
дрянь расплодили, но вот доктор Домье говорит, что поведение Хама, когда
он увидел наготу отца своего, должно нас подводить к тому, что совершается
сегодня...
...Давайте посмотрим, как было дело и из-за чего всё вышло?» Ведь
общая атмосфера была гнетущая и вообще жизнь страшна. И вот Раскольников,
убив пошлость жизни в виде старушонки – процентщицы, «пришёл звенеть
в звонок».
... А о чём были разговоры? А о том, что «с одной стороны, глупая
ничтожная, злая, больная старушонка, всем вредная, которая сама не знает
для чего живёт, а с другой стороны, молодые, свежие силы, пропадающие даром
без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и начинаний,
которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обречённые в монастырь!»
И пошли в ту организацию, где принимается непосредственное решение «убить
проклятую старуху, взять её деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить
потом себя на служение всему человечеству и общему делу».
... А тут-то и требуется такой «необыкновенный» над такими натурами
человек, с невероятной энергией и ужасным размахом, такой идеолог,
который, конечно, разъяснит всем, что не только через злую старушонку-процентщицу,
но и через кроткую, безответную Лизавету, то есть через «жизни одного,
десяти, ста и так далее человек» можно перешагнуть.
... И вот люди на нарах, ничем не отделённые друг от друга, спят
в два ряда, головами одного ряда к головам другого... А по Москве в то
время ходили строчки Мандельштама:
Что хочешь пей, чем хочешь козыряй,
Он заплатил за всех назначенную цену.
Вся жизнь его была похожа на любовь
А наша жизнь похожа на измену.
Павел Гольдштейн. Точка опоры, ч.2
Почему «позитивная», то есть, казалось бы, наиболее соответствующая
своему определению свобода в действительности всегда пролагает «путь к
рабству» (название посвященного той же теме классического труда Фридриха
Хайека)?
Почему не могут оставаться «открытыми» общества, видящие в свободе
не обыденность существования своих граждан, а высшую конечную цель своего
развития, и почему дорога к священной цели свободы неизбежно оказывается
устланной в этих «закрытых» обществах горами человеческих жертв (понятия
«открытого» и «закрытого» обществ: Карл Поппер. Открытое общество и его
враги)? Почему восставший против Б-га и обожествивший себя человек, этот
взявшийся за луч Каин, этот увидевший наготу своего отца Хам, этот поддавшийся
соблазну взойти на гору человек толпы, место которого оставаться у грани
перед горой Синай, почему он, - быть может, предельно искренне устремляющийся
к достижению всечеловеческой свободы, - рано или поздно превращает других
в своих «физических рабов», а сам становится гораздо более жалким,
нежели они, «духовным рабом» сначала своей ложной веры, а затем и неизбежно
возникающей на ее основе кровавой деспотии, этой устремившейся к небу в
воплощенном ею человеческом восстании против Творца и провалившейся в тартары
ада Вавилонской башни? Почему заключенное в «позитивной» свободе обожествление
человека всегда, - то есть именно, как любят выражаться верующие
церкви этого вида свободы, с железной и неуклонной необходимостью
всегда, - оказывается, в конечном счете, его, человека,
расчеловечиванием?
И , кажется, самый трудный из всех, и может быть, все еще не только
не получивший решения, но и не поставленный со всей требуемой ясностью
и честностью вопрос:
А другое, альтернативное, названное сэром Исайей Берлиным «негативным»
толкование свободы, действительно ли предотвращает оно - своим, пусть даже
вынужденным отказом от конечной цели, веры, ценностей, - чреватую
заключенными в ней опасностями возможность свернуть с надежного пути практической,
а не идеальной свободы, чтобы снова вернуться на дорогу, ложно обещающую
человеку так необходимые ему надежду, мечту, идеал?
Ведь человек, если он все еще остается человеком, не может жить
без цели, надежды, смысла. И разве жизнь без них не является в действительности
еще одним путем расчеловечивания? Разве превращение человека в условиях
«негативной» свободы во всего лишь потребляющую машину менее чудовищно,
чем его превращение в винтик государственного агрегата в условиях
свободы «позитивной»?
И разве не в этой, по своему внутреннему импульсу поистине благословенной
неспособности человека отказаться от идеала ради сомнительного счастья
жить, - а точнее, существовать, - без помех со стороны других,
таится секрет снова и снова, после всех кризисов, провалов и пораженией,
возраждающейся как птица Феникс левизны, дающей эрзац удовлетворения этой
поистине великой потребности?
О власти левизны над западным сознанием, и в особенности над сознанием
западных интеллектуалов, говорилось и писалось много и неоднократно.Однако
все написанное и сказанное не предотвратило того факта, что казавшаяся
в 70-е – 80-е годы прошлого века окончательно победившей умеренная правизна,
соединившая в себе идеи консерватизма Эдмунда Берка, классического либерализма
19-го века (Токвиль, Констан, Гизо, Джон Стьюарт Милль) и интеллектуальную
реакцию на коммунизм верных этим идеям либералов 20-го века (Хайек, Поппер,
Берлин, Тальмон) и ряда переживших разочарование бывших левых (от Оруэлла
до Подгореца), потерпела сегодня уже совершенно явное поражение. Посткоммунистическая
левая выиграла в этом не легком для нее бою, использовав хорошо отработанные
ею в старых войнах методы, в том числе один из доказавших себя как наиболее
успешный – метод подмены понятий и выворачивания наизнанку их первоначального
подлинного смысла. Отказавшись от потерявшей свою привлекательность и релевантность
коммунистической (а порою и социалистической) терминологии и адаптировав
к своим нуждам словарь либеральных понятий, левые проложили себе верный
путь к победе и одержали ее. И все-таки ошибается тот, кто верит, что сила
их влияния на западное сознание опирается лишь на тактические манипуляции
и изощренную систему индоктринации. Корни этого влияния гораздо более серьезны
и глубоки.
На протяжение двадцатого века раздавались время от времени голоса предостерегавших
относительно угрожающей Европе опасности тоталитаризма вообще и тоталитаризма
левого толка в частности, - и видевших истоки этой угрозы отнюдь не в заснеженной
России, а в культурных моделях самого Запада. Так, из теории социальных
религий Альфреда Вебера прямо выводилась неизбежность установления все-европейского
тоталитаризма на базе нарождающегося, как он считал, уже в его эпоху
(идея высказана в книге, вышедшей в 1950-м году) «четвертого типа» человека
– «человека-функции», или «функционера», обслуживающего механизм бездушного
и бесчеловечного цивилизаторского механизма. Питер Бергер, раскрывая
связь между двумя базисными с его точки зрения мифами Нового времени, мифом
«модерны» и социалистическим мифом (1979 г.), иронизировал по поводу того,
что только оккупация России коммунизмом временно спасла от него запад.
С точки зрения этих предостережений хотя и вызывают глубокое уважение,
но достаточно наивными выглядят усилия, предпринимавшиеся, например,
таким самоотверженным человеком как Юлий Марголин, который посвятил всю
свою жизнь стараниям разбудить общественное мнение запада и Израиля в попытке
заставить их увидеть «подлинное лицо» коммунистического СССР - и
в то же время продолжал верить в запад и видел в нем единственную и истинную
альтернативу тоталитарному злу. Больно думать о том, какие чувства мог
бы испытывать Марголин сегодня, останься он в живых, – наблюдая,
как соединились в союзе против еврейской души Израиля западные «либералы»,
арабские антисемиты и радикальные левые в самом государстве Израиль и в
еврействе диаспоры.
И все-таки в главном Юлий Марголин был абсолютно прав, как прав
был и Питер Бергер, утверждавший, что только среди интеллигентов из СССР
можно обнаружить слой людей, защищенных от вируса социализма, который,
как многие современные вирусы, обладает страшной способностью выживания
посредством обновления отработанной формы при сохранении смертоносной сути.
Они были правы в том, что без осмысления русского интеллигентского опыта
противостояния тоталитаризму и его самопреодоления невозможно найти лекарство,
защищающее от него. Русского и русско-еврейского, наверняка уточнит читатель,
и будет прав. Но еврейского, дополню я, не в одном только российско-еврейско-интеллигентском
смысле. Еврейского – и в смысле аутентичной еврейской мысли. Еврейского
– и в смысле еврейского аутентичного понимания свободы.
Ни тот ни другой еврейский опыт не только не были учтены
в культурном строительстве и политическом устройстве государства Израиль,
но были, по существу, тотально проигнорированы им. Это касается не только
светского, но и религиозного сектора – того, который взялся соединить современность
и иудаизм, религию и светские институции, Тору и социализм. В этом последнем
– ключ ко всей проблеме. Сооциализм, а точнее, меняющая формы тоталитарная
левизна, исключающая как «негативную», так и аутентичную еврейскую трактовку
свободы, подчинила себе в государстве Израиль также и религиозных сионистов,
сознательно или неосознанно истолковывающих иудаизм в соответствии с императивами
правящей идеологии. Здесь кроется одна из причин того, что в этих
кругах никогда не могли быть приняты концепции современных религиозных
еврейских философов, которые с определенной степенью условности можно назвать
либеральными - в силу акцента, который делается в них на индивида и его
свободу, а не только на целостный еврейский коллектив (клаль-Исраэль).
С точки зрения впитанного традиционными религиозно-сионистскими кругами
социалистического коллективизма «индивидуализм» воспринимается примерно
так, как представляла его в свое время официальная советская пропаганда
- только что вместо исчадия «враждебной буржуазной идеологии», каковым
он был там , в глазах израильских «вязаных кип» он выступает как необходимый
и достаточный опознавательный признак левизны.
Не случайно поэтому то обстоятельство, что конформистская по своей
природе мода на левизну, возникшая в среде религиозных сионистов вместе
с Осло и все более распространявшаяся по мере того как «мирный процесс»
приобретал необратимый характер, требуя «лево-религиозной» мировоззренческой
альтернативы до-ословской «право-религиозной» идеологии, искала ее в так
называемых индивидуалистических теориях . Жертвой этой не вполне святой
потребности стало упоминаемое всуе имя рава Йосефа Дова Га-Леви Соловейчика.
Горькая ирония состоит в том, что что учениками рава считают себя здесь
и считаются в глазах других наиболее лево ориентированные из среды
«вязаных кип». Так этот великий еврейский мыслитель нашего времени, не
оцененный и не понятый в Израиле при его жизни, стал объектом политических
манипуляций в этом государстве, которому был предан до глубины души, и
после смерти.
Впрочем, не ему одному досталась такая судьба. Глубокие
религиозные мыслители есть и в сегодняшнем Израиле. Не нам
судить о том, сумели ли они хотя бы приблизиться к масштабу рава
Соловейчика, но печальная участь замалчивания и игнорирования постигла,
увы, и их.
25 мая 2003
Продолжение следует