Лев Мадорский (Л.М.)
Скажу честно. Твои рассуждения о пятой колонне части израильских арабов показались мне настолько странными, что я перечитал их (наши беседы проходят не столько по скайпу, сколько по переписке) ещё и ещё раз. Ты не только оправдываешь их антиизраильские взгляды, но и считаешь логичными и естественными, сравнивая со взглядами самого себя, ашкеназийского еврея, родившегося в Узбекистане.

Иегуда Ерушалми (И.Е.)
Что тебе сказать, Лев? Хотя мы оба, от рождения до сверкающих лысин жили в «едином, могучем», у тебя, москвича, и у меня, ташкентца, судя по всему, разные жизненные опыты и разные восприятия мест рождения. И ты, и я, полагаю, причисляли себя к «белым людям», т.е. носителям европейской культуры, но тебе пришлось быть чужаком лишь среди русских, т.е. европейцев, хоть и не вполне уверенных в своем европействе и реально склоным к азиатчине. А, может, ты и не чувствовал себя чужаком?

Мне же довелось чужим быть дважды. С одной стороны, в ташкентской, образно говоря, «русской среде», в массе — славянской, а по культуре – православной. А с другой – в настоящей среде азиатской, большей частью, мохаммеданской, состоявшей из среднеазиатов, прежде всего – узбеков, и многочисленных азиатов-переселенцев: от Черноморья до Дальнего востока — чечен, корейцев, крымских татар…

С точки зрения местных этносов, я относился к «русским», а, следовательно, колонизаторам, оккупантам. И это, разумеется, отчуждало. Русская оккупация Средней Азии произошла всего-то лет за 80 до моего рождения. Ташкент же, несмотря на свои 2000с лишним лет, в момент завоевания был небольшим городком и крепостью.

Это потом русские сделали его губернской столицей Туркестанского края и построили Новый город по российским стандартам конца 19-го века. А после на него нахлынули несколько волн миграции. Революция и гражданская война. Первые сталинские пятилетки и Голодомор («Ташкент – город хлебный!»). Война с ее эвакуацией беженцев из западных республик и депортацией «народов-предателей». А в 60-е годы – сотни тысяч «перекати-поле» строителей, приехавших восстанавливать город после землетрясения и у нас осевших…

До землетрясения «узбекское» и «русское» у нас было довольно четко разделено. Потом стало перемешиваться. Но это уже с 70-х годов…

Я, разумеется, был насильно зомбирован русской культурой и отождествлял себя с ней, а никак не с узбекской. Заучивал разные стишки, не вполне понятные, из-за полного незнакомства с натурой. «Вот моя деревня…», «Попрощаться с теплым летом выхожу я за овин…», «…крестьянин, торжествуя, на дровнях…» Причем открытую юдофобию до Шестидневной войны я встречал исключительно в славянско-православном исполнении. Нередко, именно, от «крестьян» из этой самой «моей деревни, с ее дровнями и овинами»… Сто с лишним лет назад в район Ташкента при Столыпине переселили много крестьян из юга России, дав им земельные участки для сельского хозяйства. В мою бытность эти «столыпинские крестьяне» уже стали горожанами.

И если я любил свой город, радовался красотам его новой архитектуры, любил ходить по близким к нему предгорьям Тян-шаня, у меня за пятьдесят лет ни разу не возникла мысль, что хоть все это – советское, то и все это – мое.

Жизнь протекала в «русской» среде: улица, детсад, школа, университет… Потом тридцать лет — особое конструкторское бюро-фирма оборонной «девятки» с министерством в Москве…

Детсады и школы разделялись по языкам обучения – русскому и узбекскому (в народе – «национальному»). Потоки в вузах – так же: «русские» и «национальные». Личного общения с узбеками, можно считать, что и не было.

В моем классе — единственная узбечка, из местной аристократии, ей учитель узбекского языка (бухарский еврей, кстати сказать) выводил четверку чисто из уважения. После школы она, правда, выучилась на французском отделении иняза, проходила стажировку в Париже, сделала диссер в Москве и какое-то время служила переводчицей у президента Каримова. Как видишь, идиоткой, не способной к языкам, ее не назовешь! Но в детстве узбекским не пользовалась, не знаю, как уж потом?

У жены тоже была приятельница, кандидат химических наук, дочь узбекского академика. С ней мы общались, иногда бывали в их доме. Но, честно скажу, я чувствовал себя там неловко, хотя люди были гостеприимные. Другое дело, когда она приходила к нам, и все было по-свойски, и мне кажется, и ей привычнее, чем с мамой родной!

На фирме у нас узбеков, можно сказать, не было. Так, кое-где, по начальству. Правда, сам начальник ОКБ был, как я много позднее разобрался, узбеком по паспорту, евреем по Галахе. Этаким классическим созданием 20-х годов, когда «национальные» юноши-активисты ездили в разные Коммунистические университеты в Москву и привозили оттуда «русских» жен, в данном случае, ашкеназскую еврейку…

Электроника же, если и была в зоне интересов каких-то узбеков, то только в академических институтах. Работниц-узбечек тоже не было, хотя производство, по принципу — женское. Сидеть на конвейере по восемь часов – вне их привычек и возможностей. У нас трудились всевозможные «русские», кореянки, татарки.

И только в постсоветское время, когда я попытался стать бизнесменом, немного поработал с такими же, как я, авантюристами из узбеков, но это было недолго, уже под занавес той жизни… Ничего мужики попались, неплохие. С компаньонами вели себя честно. Да и Бог с ними!

Но я малость отвлекся, разболтался. Наверно от того, что сегодня как раз двадцатая годовщина, как я совершил алию. Вот и вспоминаю…

А ведь выталкивание с кончиной страны рождения – СССР - стало резко нарастать, и потому я так и не почувствовал себя в той стране своим.

Хотя прожил вполне благополучную жизнь.

Выучился, имел хорошую, интересную, творческую, довольно высокооплачиваемую работу, дававшую мне, заодно, возможность поездить по стране. У меня с молодых лет было хорошее жилье. И если что и испортило меня, то никак не жилищный вопрос! У меня с юных лет хорошая жена и, соответственно семья…

Короче, я в стране рождения не страдал. Но я никогда не чувствовал там себя своим, хотя ташкентское общество, где только ашкеназов жило тысяч сорок, обеспечивало и еврейский (в советском понимании, этническом) близкий круг общения. Но чувство причастности к Стране и народу пришло лишь в Израиле, хотя он и достался мне нелегко.

Л.М. Но, согласись, что есть и немалые отличия.
Во-первых, в отличие от арабов, живущих как равноправные граждане Израиля, ты подвергался в советские времена национальной дискриминации.

И.Е. Знаешь, национальная дискриминация бывает, как минимум, двух видов: законная и внезаконная — по обычаю, по понятиям.

Законной национальной дискриминации евреев в СССР не было, как и секса! Была лишь вторая, негласная – от бытовой, народной юдофобии до некоторых подзаконных актов. Скажем, после 1973 г. КГБ разослал секретный циркуляр, запрещающий принимать на предприятия ВПК немцев, крымских татар и, разумеется, евреев. Немцы и крымские татары, которых там и так не было, попали в циркуляр просто для фона, разжидения, ибо эта бумага была явным актом мести евреям, разгромившим арабов-советских марионеток в войне Судного дня.
Новых не принимать, а от старых, проверенных кадров, постепено избавляться, — гласила бумага.
Тем не менее, я КГБ пережил. На своем рабочем месте. Хотя приключения были, но это отдельный рассказ.
А вот, чтобы пристроить диссер, пришлось немало помыкаться и наслушаться. В основном, сочувственные «…да вы понимаете…». Но однажды и генеральское: «Ты что мне тут Тель-Авив устраиваешь?» — в адрес полковника, доцента военной академии, моего старого заказчика, который организовал мне выступление на своей кафедре, прошедшее с большим интересом и успехом, в том числе и у этого генерала, завкафедрой. Но когда мы сунулись к нему поговорить насчет моей защиты, реакция оказалось вот такой…
Но все же, несмотря на командирское громогласие, это было неофициально!

Арабы же у нас во многих смыслах – жители равноправные, более того, подвергающиеся «положительной» дискриминации, например, в конкуренции за рабочее место. Но, с другой стороны, не равнообязанные, что вызывает всплески политических спекуляций со стороны многих партий, особенно, в предвыборный период, но пока ни к чему реальному не приведших. Ни к обязанности их отдать часть молодости, пусть, альтернативной службе Государству, ни отдаче ему формальных знаков признания, ни к объявлению иврита единственным государственным языком…

Л.М. Но ты, во-вторых, служил в армии, а не кидал камни, как некоторые арабские подростки, в солдат и полицейских.

И.Е. Я в советской армии, по медицинским показаниям, не служил. Но, думаю, 30 лет моей работы в ОКБ дали армии не меньше, чем полк солдат мирного времени, на которые выпали бы 2-3 года моей срочной службы. Если ты хочешь услышать признание, что я был лоялен СССР, то да, до последнего его дня.

Л.М. В третьих, ты не имел еврейских, выражающих твои интересы, депутатов.

И.Е. Начнем с того, что в СССР, даже в его последние годы, не было никаких депутатов, выражавших чьи-либо интересы, кроме правящей верхушки, которая в самом конце стала просто дробиться. Что и создало видимость плюрализма. Демократического процесса там никогда не было, лишь его имитация.
А еврейский депутат мне сразу приходит в голову: Лазарь Моисеевич Каганович, который почему-то избирался в начале 50-х годов от УзССР. Я, правда, тогда еще избирателем не был. Наверно, если бы поковырялся в памяти, нашел бы еще кого-нибудь?
Но, главное, не это. У меня там просто и не возникали никакие особые интересы.

Л.М. И, наконец, ты, попросту, не мог долгое время уехать в своё, еврейское государство, а когла смог, уехал.

И.Е. Желание уехать у меня появилось уже после ликвидации СССР, когда 1 января 1992 г. я проснулся в своей спальне, в своей постели гражданином другого государства, в которое бы перебираться ни за что не стал и о желательности которого меня никто не спрашивал. И чтобы уехать, пришлось преодолеть сопротивление, вроде бы, уже не существующего КГБ. Затем — познакомиться с, как ты пишешь, «моим еврейским государством». И принять решение: вместо соучастия в повальном изучении нового государственного языка – узбекского, отношения с которым были у меня еще хуже, чем у вышеописанной одноклассницы, надо учить другой государственный язык – иврит.

Л.М. А израильские арабы уехать могут, но не хотят. Им, видимо, здесь хорошо.

И.Е. Во-первых, пока не очень могут, но уезжают, и, кстати, немало. В основном, в Латинскую Америку и почему-то Швецию. А если, думаю, добиться для них в Израиле не только равноправия, но и равнообязанности, поток резко увеличится. Ну и тот факт, что они, к тому же – самые образованные представители арабского мира, может создать в мире спрос на них.

Л.М. Так что, по-моему, здесь, как говорят в Одессе, две большие разницы. Или я не прав?

И.Е. Мой многолетний опыт общения с арабским простонародьем показывает, что их природная наглость и склонность к присвоению чужого достаточно просто скукоживаются при устойчивом давлении на них. Если происходят какие-то политические события и даже, всего- навсего, пустопорожние дебаты о политических проектах, которые по мнению арабов, их могут ущемить, среди них возникают активные разговоры о переезде.
Но наши власти по разным причинам, сидящим внутри их самих, за мою двадцатилетнюю бытность в Израиле не стремились организовать такое устойчивое, направленное давление. Поэтому со стороны создается впечатление, что арабы стойки в идеологической и сентиментальной привязанности к «Палестине», и эта ложь раздувается прогрессивным человечеством и СМИ.
А на самом деле ничего такого нет. Внутренне они осознают свою пришлость и чужесть на нашей земле. Вот недавно прошло очередное доказательство. Аэросъемка Западной Эрец Исраэль четко показывает ареалы заселения арабами и евреями. Еврейские массивы – зеленые, обработанные хозяином, и в этом их отличие от арабских, разоряемых временщиками.

Иерусалим. 05-08 января 2015 г.

https://israelections2015.wordpress.com/2015/01/08/yehuda_chat8/