Отрывок из статьи в газете «Га-Цофе», 22.08.03
Вольный перевод: Раиса Эпштейн
В одно мгновение все изменилось. В одно мгновение, из-за одного страшного
взрыва, изменилась жизнь столь многих. Жизнь тех здесь, кто как будто остался
в живых. И жизнь тех , кого уже здесь не будет. Потому что жизнь их кончилась
в этот миг . Потому что этот взрыв вычеркнул их из списка живых. Дети,
которых уничтожили. Семьи уничтоженных. Друзья уничтоженных. Их соседи.
Их знакомые – знакомые близко или совсем чуть-чуть. И не осталось, кажется,
за последние три года в Израиле ни одного человека, кто бы не знал лично
хотя бы одного из убитых, из уничтоженных, из растерзанных. Или только,
только лишь – что считается здесь большой удачей - покалеченных.
Покалеченных телом и душой – навсегда.
Только одно мгновение ужаса, не имеющего ничего подобного
себе, - и снова это зрелище скелета автобуса, в котором совсем недавно,
минуты назад, разговаривали друг с другом, еще живые, прижимали к себе
детей, еще живых, продолжали про себя разговор с Б-гом, вершина которого
была там, в тихой молитве у Стены. И может быть, кто-то, чья душа
через секунду отделилась от взорвавшегося в огне и раздираемого в клочья
тела, еще успел сказать...ШМА, ИСРАЭЛЬ....
Только одно мгновение – и снова это зрелище, и все меньше и меньше
остается тех, кто будет помнить его. Потому что все меньше и меньше остается
живых телом и душой, которые могут и способны помнить. Потому что тот,
кто остался жив телом, но не помнит этого – он уже тоже мертв.
Только одно мгновение – и все стало иным. И также тот, кому удавалось
до сих пор отключаться от происходящего, кому удавалось убедить себя, что
его это не касается, кому как-то удавалось гипнотизировать себя само-убеждением,
что это «политика», а он сам «вне политики», и поэтому это никак не связано
с ним, и тот, кто не соприкасался до сих пор со звериным оскалом этого
невозможного ни в какие прежние времена и эпохи убийства, и тот, кто не
чувствовал еще этот невыносимый удушающий ком в горле, и тот, кто не видел
еще этих разорванных в клочья человеческих тел, и тот, кто не вдыхал
еще никогда этого запаха ада, и тот, кто не слышал еще никогда этих страшных
криков, и тот, кто не слышал еще этой, еще более, чем самые громкие крики,
оглушающей тишины - и вот теперь он оказался в этом автобусе, или его
родные, или его знакомые, или его соседи оказались в нем – и
для него тоже уже никогда и ничего не будет таким, каким было – до.
И значит, от нас ушло после этого страшного мига несравненно
большее число людей, чем то, что обозначено в равнодушной кровавой статистике
убийств «в еще одном теракте». Они - те, что не названы там - не
будут похоронены. Они будут ходить здесь среди нас. Они будут приходить
вместе с нами на службу. Они будут забегать к нам в гости. Они будут разговаривать
с нами, иногда даже шутить. Но при этом глаза у них уже не будут смеяться
никогда. И они все-таки будут не совсем с нами. Не будут с нами как были
прежде, до этого мгновения, убившего не только их близких, но и что-то
внутри них самих. Они будут ходить среди нас как живые, но они теперь будут
вполне живыми только на первый взгляд. Они будут здесь. Но в определенном
смысле они всегда теперь будут там, в том пламени ада, который не погаснет
в их душах, в их сознании или в их подсознании – уже никогда.
***
Одно мгновение, в течение которого абу-мазены будут искать подходящую
формулировку «осуждения», которая с одной стороны удовлетворит американцев,
а с другой будет достаточно определенной для понимания всеми, что
они осуждают вовсе не убийство евреев, - а «урон, нанесенный национальному
палестинскому делу», и только его. Ну а что касается нудно умоляющих об
очередном «осуждении» израильских партнеров, что ж, если для нашего общего
дела это так уж надо...Но в конце концов, непонятно, чего вы от нас хотите...Вы
же заранее знали...Никто же не скрывал и не собирается скрывать от вас,
для чего действительно нам нужна эта «худна»...Так чего вы
хотите от нас, снова и снова умоляя осудить хоть парой слов, хоть
намеком, хоть каким-то одним жестом, который вы сможете «продать» своему
народу в своих СМИ как наше якобы «осуждение»...И этот ваш Арик-Шарон-премьер-которого-вы
сами себе избрали – он-то ведь тоже отлично знал и знает все – Так чего
вы, собственно, хотите от нас? Какие претензии могут быть к нам? Нас-то
ведь вы, кажется, не выбирали? Или, может, вы думаете, что выбирали
нас? На что вы надеялись – что мы не используем это? Все это, что
делают вам те, кого выбирали вы?
***
Одно мгновение, и содрогающаяся от ужаса чья-то мать звонит всему миру
- потому что ее ребенок должен был быть в это время где-то там. И
чей-то старший брат несется в «Бикур холим», и оттуда в «Бейт-Адасса» -
потому что он знает, что где-то там была его маленькая сестренка. И все
время, пока он носится из больницы в больницу, его трясет как в лихорадке,
и из горла рвется крик, и надо сдержать его в себе, а он все равно рвется
наружу, и молитва на бегу, и сдавливаемый внутри плач - потому
что, иди знай, вот он бежит, и он жив, а ее, сестренки, может быть, уже
нет...и если даже она жива, и с нами, иди знай, что она перенесла,
и насколько она, после этого, действительно останется с нами...
И министр, который говорит жене «Но я же голосовал против», и вдруг замечает,
что она – и она тоже – уже не может смотреть ему прямо в глаза. И офицер
полиции, который именно из-за этого ушел в отставку, потому что
«Я больше не могу, не в состоянии переносить это», а кошмары все
равно не уходят, и возвращаются каждую ночь, хотя он уже не в форме, и
как будто забыл, что она была, и вот он, как обезумевший, бежит сейчас
туда, он тоже, и когда он уже там, полицейские, бывшие его подчиненные,
освобождают перед ним путь, чтоб дать ему пройти к страшному месту, и там
вдруг он осознает, сквозь пронзающую все существо невыносимую боль, что
никогда, никогда, никогда не уйдет в отставку от этого, что от этого он
до самой смерти не освободится уже, что это уже до конца. И ребенок
, этот ребенок, кричащий из обожженных черных о железяк – Папа! Папа! -
и никто не отвечает, и он продолжает кричать в ночную мглу и после того,
как санитар осторожно приподнимает его, начинает перевязывать ногу ,хотя
это уже не совсем нога, потому что от ноги осталась, в сущности, только
часть...
И какой-то человек, медленно-медленно проходящий из комнаты
в комнату, и не может же быть, чтобы он не знал, что именно он ответственен
за все, - он, обещавший «мир», и «безопасность», и это при нем убито больше
евреев ,чем в любой другой период существования государства....И он знает
наверняка, что уже все знают это, что именно он ответственен за все,
- это знают все, несмотря на то, что никто в этом хоре статистов, которым
он дирижирует, не смеет сказать это ему прямо в лицо, громко и четко...сказать
правду... .
И там, в Рамалле. О, какой оттуда доносится громкий, раскатистый,
дьявольский, сотрясающий горы смех - каждый раз, когда здесь снова произносят
эти слова о «красной черте». Они-то ведь еще лучше, чем мы, знают,
что все, что сегодня объявлено израильтянами «красной чертой», уже
назавтра становится тем, от чего надо отказаться и по поводу чего следует
сделать уступки якобы для того, чтобы «не вернулись теракты вновь». Но
именно потому тоже они возвращаются снова и снова, эти картины автобусов,
наполненных людьми, их разговорами, думами, смехом, шепотами, детским щебетом,
жизнью - от которых остаются после мгновения взрыва только автобусные
скелеты, ошметки человеческих тел, калеки и кошмары тех, кто как будто
остался в живых.
А наши министры снова и снова произносят свои смешные и жалкие слова,
и американцы говорят, что надо бороться с террором, потому что он мешает
движению вперед, туда, в конечный пункт по Карте Дорог – а по телевизору
уже начинается обычный сериал, и чуть попозже, в какой-то ностальгической
программе израильского радио, никак не связанной с происшедшим в религиозно-харедимном
районе Иерусалима, кто-то говорит, что в сущности мы живем сейчас намного
лучше, чем было в те прежние, довольно бедные годы, вот ведь сколько шикарных
автомобилей последних модных марок на наших тель-авивских улицах .И
в это самое мгновение, или чуть раньше, кто-то из «Зака» осторожно-осторожно,
медленно-медленно, чтобы не перепутать и не положить вместе части
разных тел, собирает в нейлоновый мешок разбросанные в разные стороны куски
от того, что еще совсем недавно было живой еврейской женщиной. И все –
по строжайшим, точнейшим инструкциям и указаниям, сформулированным в соответствующих
параграфах и под-параграфах, о которых не принято говорить вслух из-за
кошмара, скрытого в них. И мы не увидим снимков страшных картин, потому
что надо беречь наши чувства и нервы, и потому что есть уважение к мертвым,
и, - кто знает, быть может это важнее всего с точки зрения решивших, что
мы не должны видеть этих картин, - потому что если мы будем видеть их,
это может повредить Политическому Процессу. Потому что эти картины могут
нарушить вдруг наше спокойствие, и наше молчание, и «восстановление инерции
жизни», и «возвращение к повседневности», и уже крепко наработанное умение
забывать, и способность снова, даже после такого, снова становиться
равнодушными, циничными, живущими, - до следующего мига обжигающего
ужаса, - только моментным, оторванным от всего «сейчас»... .
***
И наконец озвучено осуждающее заявление палестинцев, и в нем говорится,
как, впрочем, и ожидалось, что теракт осуждается потому, что он «не служит
интересам палестинского народа», то есть всем должно быть предельно ясно,
что если б он этим интересам служил, то у осуждающих не было бы с ним никакой
проблемы, и всем должно быть понятно, что осуждающие вовсе не выступают
против убийства евреев в принципе, а только, что делать, вот сейчас, в
данный специфический момент, убийство не служит интересам, то есть если
кто-то докажет что служит – то пожалуйста, можно и нужно убивать. И никто
из израильских политиков, комментаторов и просто выступающих в израильских
СМИ не выражает по поводу вот так сформулированного осуждения ни малейшего
недоумения, или удивления, или тем более никому не нужного возмущения .
И также тот министр, чья жена уже не может смотреть ему в глаза, он тоже
не выражает недоумения по поводу него. Он только говорит, очень сильное
доверие внушающим тоном, что палестинское руководство должно разрушить
базу террора, и только после этого мы сможем продвигаться с ним вместе
вперед по дорогам Карты Дорог. И жена министра все еще не привыкла, и ей
все еще не удается смотреть своему мужу прямо в глаза. А врач и медсестра
никак не могут найти вену, чтобы вставить в нее трубку, и санитар с грязными
от крови руками снова и снова безуспешно пытается нащупать пульс,
и не выдерживает, и кричит – Нет пульса! И тот человек, который проходит
из комнаты в комнату, идет и покачивается, идет и покачивается, задремывая
на ходу, - может, он вовсе не думает о своей ответственности за эту кровь,
и за эту боль, и за этот непрекращающийся кошмар целого народа, на который
именно он обрек его? И может ли быть, что он, в сущности, в какой-то степени
прав? Может ли быть, что ответственность лежит и на том министре, который
голосовал против, но жена все равно не может смотреть ему в глаза? Может
ли быть, что ответственность за то, что нас убивают вот так, лежит и на
нас – молча позволяющих вот так убивать себя, своих родных,
знакомых, соседей, друзей - нас, живущий на своей земле народ?