“Это только в социалистическом лагере, Боря. Особенно в нашей стране. В свободном же мире еврей - человек.” “В Израеле?” “ Ну, что ты! Естественно, я не имею в виду Народно-демократическую республику Израель. Я там как-то был - жалкое зрелище, почище твоего Биробиджана. В 1953 году местные социалисты горячо одобрили “Обращение известных деятелей советской литературы и культуры еврейской национальности в поддержку интернационального протеста советских народов против предательства отдельных советских евреев”, сами передавили массу “ревизионистов” и пошли в русле советской политики. Не удивительно, что свободный мир отвернулся от Израеля, а СССР его включил в своё содружество. Естественно, в границах ООН по резолюции 1947 года. Теперь там сосуществуют Израель и чуть ли не профашистское Арабское государство без названия.”
“Да, я читал как-то об этих показательных процессах, что провели победившие с помощью МГБ местные социалисты и коммунисты над “поджигателями войны 1948 года”, И сколько там сегодня, в 1995, евреев?” “Поскольку их расистский “Закон о возвращении” был народно-демократическим правительством немедленно отменён, а позорный сионизм ушёл в подполье, то в Израеле осталось, как и в нашей Автономии, около полумиллиона евреев. В основном фанатики коммунизма и те, кто не смог сбежать после социалистической революции 1953 года. С арабами у них относительное взаимополное понимание. И те и другие сегодня под защитой нашего Особого Ближневосточного военного округа.”
“А, это те советские войска, что периодически отхватывают у Запада нефть и расшатывают Египет для своего контроля над Каналом?” “Те самые. В Хайфе, кстати, главная база Чёрноморского флота, поважнее Севастополя.” “И что же, евреи отличились в этих боях в пустыне?” “Нет, конечно. Они и там освобождены от воинской повинности, как “недостойные служить в Советской Армии”. Они в стороне... В любом случае, там вам с Майей делать нечего. Попытайтесь на Шпицбергене сбежать в свободный мир, пока он ещё существует. Я дам денег на подкуп норвежских рыбаков. Да знаю я, что там всё под контролем наших погранвойск, но одному из сотни всё-таки удаётся скрыться. Я бы на твоём месте рискнул...”
“На... моём месте? Ты хочешь на моё место, Велвеле? С Майкой?..”
“Ты даже не представляешь, как сейчас рискуешь её потерять, Боря, - глухо сказал Валерий. - А ведь я видел, как вы вчера смотрели друг на друга в ресторане. Уверен, что и в постели оба не разочаровались. Я не прав?” “В том-то и дело, что прав. Но в этой скорополительной любви есть что-то... причём, с обеих сторон. Майя психически не совсем нормальная. Её как-то подвергли публичному телесному наказанию. С тех пор у неё мазохистский сдвиг. А я... Знаешь, что такое зверь в человеке? Не в преступнике, не в садисте - в мужчине рядом с женщиной? Что-то древнее, свободное...” “Знаю..” “Неужели и это у нас общее?” “Естественно, ведь мы близнецы... одно существо! Только я этого не стесняюсь. Нам не дано укрощать пороки, зачем-то заложенные в нас Природой. Всё равно ничего не получится, только загонишь порок внутрь, а оттуда, распирая тебя, он рано или поздно проявится не в постели, а самым что ни на есть преступным образом. Короче, я бы на твоём месте дал себе - и ей - волю.”
“А я больше не смогу!.. Вот мечтал о ней весь день, а как представлю, что она ждёт, чтобы я её не ласкал, а мучил, и как мне это самому понравится, как я войду во вкус и потеряю над собой контроль...”
“Я - не потеряю!” “То есть ты хочешь...” “...попытаться заменить тебя. И с девушкой. И, главное, со Шпицбергеном. И - после него! О таком шансе я и мечтать не смел: такую страну покинуть навсегда!..” “А я?..” “Естественно, ты идёшь на моё место. Будешь русским. Будешь ленинградцем. Доктором технических наук, профессором Драбиным. Крупным научным начальником в солидном институте, к тому же. Чем не альтернатива карьере мусорщика и матроса? Согласен?”
Борис обессиленно кивнул. Он всегда чувствовал, что уступит самое серьёзное кому-то. И уступит почему-то добровольно... “Она тебя сразу разгадает. У тебя ничего не получится.” “Ты лучше думай, как у тебя получится на моём месте. У меня всегда и всё получится. Потому, что я - не кисну. Короче говоря, времени мало. Самолёт у меня на сегодня вечером. А мне надо тебе дать массу инструкций.” “Ты считаешь, что если у нас с тобой одна специальность, то...” “Специальность-то одна, да специфика разная. Я начальник, а ты делатель, пахарь. Так что скорее ты справишься на моём рабочем месте в Ленинграде, чем я бы на твоём в Биробиджане.” “Но ведь и я тебе должен дать массу инструкций. Я, пожалуй, всё напишу. И ты мне.”

7.
Валерий вошёл к Майе без стука, хозяйски, как домой, к своей семье. Она стояла над чемоданом и подняла голову на стук двери, откинув с лица волосы и придерживая их рукой. Она только что подписала все нужные бумаги для рейса, уже зная, что это дело рук Бориса, ещё до их встречи в ресторане, и радостно готовилась в дорогу.
Вспыхнувшая было в её зелёных глазах радость вдруг сменилась тревогой. Она напряженно вглядывалась в человека в костюме Бориса, с его лицом и фигурой, делая обнаженными до локтя полноватыми белыми руками движения, словно стирала что-то с их поверхности.
“Я было решила, что ты вообще не придёшь, - неуверенно начала она. - Помашешь с пирса платочком. Сплавишь твою однодневную психопатку, с глаз долой - из сердца вон...”
Он шагнул к ней и обнял за тотчас прогнувшуюся к нему талию, приникая губами к запрокинутому лицу. Внезапно тело девушки в его руках напряглось, она высвободилась из его объятий и молча отошла к чемодану, снова наклонившись над ним, словно намеренно качая перед Валерием грудью в вырезе блузки. “Что?” - едва слышно спросил он.
“Я знала, что он не придёт больше... А ты... Ты целуешься совершенно иначе, Валерий Алексеевич... Драбин. Что же он тебе вместе с костюмом и с... переходящей полярной блядью свои привычки не передал?..”
“Он боится не тебя, а себя, Майечка, - глухо сказал Валерий. - Брат мне всё рассказал, прости его... Он боится, что потеряет контроль над собой и причинит тебе...” “А вы... ты, стало быть не боишься меня искалечить... Есть же храбрые мужчины за полярным кругом. Особенно геройствуют ленинградские учёные, так? - уже кричала она. - Ты решил порезвиться с Майечкой, позавидовал братцу, что тот - без приговора и на халяву...”
Он властно обнял её, прижал к себе и заставил замолчать и задохнуться поцелуем. Майя больше не вырывалась, даже ответила на поцелуй, но по лицу её бежали слёзы.
“Он вообще не умел целоваться, - тихо сказала она. И отошла к табурету у заставленного остывшим ужином столика. - Итак, ты зачем-то поменялся с Борисом документами, костюмом, биографией и намерен вместо него идти матросом-грузчиком на снабженец, так?” “Вот именно. Ты против? Тогда ты просто можешь остаться. Или на судне вообще не иметь со мной ничего общего. Скажешь мастеру, что поссорились, мол, с Борисом.”
“Я в любом случае не должна была афишировать нашу с... Борей близость. Иначе первый помощник-замполит или стукачи из команды тотчас сообщат куда надо, что на судне - семья. А мы идём на Шпицберген, там почти заграница. А евреи все предатели Родины. Ты ведь теперь у нас и автономник, еврей, бедолага... Только что уж бегать друг от друга раньше времени. Хочешь попробовать то, что мне надо, верно? Я же сама вижу, как ты мне вот сюда смотришь...”
2.
1.
Самолёт словно висел неподвижно в самом центре циклопического голубого шара под ровный гул турбин. Сверкающие диски за иллюминатором наматывали на него невидимые километры над океаном, отбрасывая их назад, в леденящий простор. Изредка на дне сферы появлялись неровные белые осколки-льдины, как единственное свидетельство движения Бориса в мировом пространстве. Чужие ботинки жали так, что словно остались на ногах даже после освобождения от их тесных объятий. Точно так же жала оставленная на земле биография, от которой он вроде бы освободился. Кроме того, ногам в носках было холодно.
Салон спал вопреки вепроникающему солнечному свету из всех окон. Справа сочно посапывал седой якут, впереди без остановки вертелась детская голова. Стюардесса подала Борису похожий на игрушку из чистого льда пузатый стаканчик с водой.
К трём часам ночи сфера вдруг оборвалась внизу жёлтыми языками плоского пустынного берега с извивами рек, робкими зелёными мазками многоцветья тундры с уже белыми снежными проплешинами приближающихся хозяев этого края - вечной зимы и вечной ночи... Двигатель скрипел в ушах мотивом полузабытой блатной песенки, в глазах плясали какие-то человечки, как преддверье сна.
Борис и проснулся с тем же навязчивым мотивом в ушах, не сразу понимая где он, почему люди вокруг галдят и встают к своим плащам на полках. Потом обернулся к окну и вздрогнул.
Самолёт низко летел над густыми лесами, пересечёнными сетью блестящих после дождя многочисленных дорог с массой разноцветных машин на асфальте. Деревья, стремительно приближаясь, словно окутывались тёмно-зелёным застывшим дымом не виданной Борисом много лет листвы. Проносились посёлки, каждый из которых после Певека казался столицей, летели по блестящим прямым как стрела рельсам зелёные поезда. То была жизнь, пульс великой страны, цивилизация, оригинал человеческого бытия после суррогатов. Запестрели белые стволы берёз, оступивших полосу, по которой с победным рёвом катился самолёт с красным стабилизатором полярной авиации. Вокруг проносились десятки разномастных самолётов, бетонные просторы, а главное - деревья с живой шевелящейся на ветру листвой!..
Бориса переполняла весёлая злость, когда он уверенно шёл с чужим чемоданом по чужой земле своей родины, по столичному аэропорту, куда ему с детства вход был запрещён пожизненно. Он шёл с чужим чемоданом, с чужими документами в чужом бумажнике в кармане чужого костюма. Эта же весёлая злость переполняла и Валерия при расставании в его номере в гостинице, где они лихорадочно обменивались “инструкциями”.
“Моим отделом ты запросто руководить сможешь. В нашей стране начальником может быть любой дурак. Вот послать тебя вместо любого моего специалиста я бы поостерёгся, Боря... А руководить, с моим-то авторитетом, ты запросто сможешь.” Конечно, смогу, думал он сейчас. Где он тут, этот отдел? Но пока - Москва! Естественно, он с детства слышал, что Москва “познакомила нас, подружила” в популярной комедии о святой дружбе чеченца-пастуха с вологодской свинаркой, но после депортации и чеченцев, и евреев, знал цену этой столице всех советских народов. Как и потомки того экранного мусульманина в исполнении, естественно, еврейского актёра, Борис и его потомство не смели и мечтать побывать в Москве. И вот он вроде шпиона в столице как бы своей родины.
И ему тотчас нестерпимо захотелось окунуться в настоящую чужую жизнь. Что на этом фоне проблемы какого-то там отдела! Ну выгонят с работы, так ведь не только на Север, и в Автономию не вернут. Ленинградец он теперь по прописке. И русский по национальности. Двойное благородство записано в паспорте с его фотографией. Куда кому до такого великолепия из всех его знакомых в прошлой жизни! Второй заяц зайцем едет по жизни Страны Советов, входит в столицу мира, надежду всего человечества.
2.
“В город, товарищ?” – подхватил респектабельный московский таксист чемодан у солидного мужчины с кожаным портфелем и плащом на согнутой руке, каким видел себя Борис в стеклянной стене аэропорта. Сначала сев в машину, как рассказывали другие, Борис небрежно обронил: “К трём вокзалам.” И замер от ощущения прекрасного сна: в Биробиджане не было ни такси, ни личных машин, а легковушки вообще были наперечёт - у начальства.
От обилия людей, казалось, лопнет голова. Столько занятых своими делами, усталых и нужных Москве мужчин и женщин. Шли, маршировали гибонистые самоуверенные юноши в тёмных очках, вытанцовывали самоуверенные модные девушки. Все граждане советской столицы и её законные гости владели этим сверкающим великолепием, невиданными цветами на клумбах, фонтанами, вылизанными тротуарами, охраняемыми газонами, бесчисленными башнями-небоскрёбами и, главное, живыми огромными деревьями с сочной листвой. Неслись, скакали тысячи машин с породистыми иностранцами и его как бы соотечественниками, имеющими права иностранцев у себя дома.
Переполненный своим неожиданно привалившим счастьем, он испытывал жалость к глупому Валерию, добровольно отказавшемуся от такого великолепия в пользу эфемерного желания сменить его на нечто уже совершенно невообразимое... И на бедную Майку со своими безумными фантазиями в холодном заплёванном бараке на берегу Чукотского моря... Весь тот вечер, последующий день в ожидании повторения странной ночи уже казались позорным приступом застарелой болезни. Заставив себя начисто забыть недавнее прошлое, он без конца ездил и бродил по Москве пока не стемнело.
Это было давно забытым чудом: вдруг, по-человечески, наступил вечер, зажглись бесчисленные огни и засветились витрины, а потом настала ночь. Борис без конца касался ладонью тёплых стволов тополей и лип, уходящих кронами в небо, к звёздам, словно не позволяя сну прекратиться. Вечерний летний московский воздух с его сизым светом растворённых газов казался чище полярного ветра с океана. Он не мог надышаться тем нормальным процентом кислорода, которого не знал ни на Дальнем Востоке, ни на Севере.
В купе “Красной стрелы” уже сидели трое соседей: молодая женщина, грузный полковник с колодками орденов и седой джентльмен, радостно кивнувший ему, как хорошо знакомому. Следуя инструкции, Борис солидно кивнул, едва заметно улыбнулся и сел напротив женщины.
“...очередная еврейская провокация, - продолжал говорить седому полковник, показывая взглядом на газету. - Каждый раз, в годовщину депортации предателей, они никак не могут успокоиться. Надо же! Обвинить нас в геноциде! Нас, которые своей грудью защитили евреев от фашистского нашествия. Нас, которые не позволили англичанам и американцам отнять у евреев их государство в Палестине! Одного я не могу понять: какой логики придерживаются эти господа, строя из себя защитников еврейства, если мы дали евреям и государство на их исторической родине, и автономию внутри России, а они не выделили своим евреям и квадратного метра хоть на Аляске?”
“Может быть я ошибаюсь, - ответил джентльмен, косясь на Бориса, - но вы совершенно правы. Мы вот как-то с Валерием Алексеевичем были в Израеле...” Борис мучительно перебирал в памяти фотографии и имена сотрудников Валерия. Воля ваша, этого среди них не было. Словно в ответ на его терзания, полковник вдруг сказал: “Я бы туда вообще не ездил... простите, как вас по имени отчеству?” “Праглин, - ответил седой, подавая руку. - Василий Никитич Праглин. Начальник Первого отдела Института прикладной морфологии фауны.” “Так вот я служил в БВОВО несколько лет. Более мерзкого народа, чем тамошние жиды и вообразить невозможно. Особенно те, кто не выполняет закона об отделении религии от государства. Естественно, правительство НДР Израеля ещё в 1954 году закрыло все эти позорные иешивы - религиозные учебные заведения, которых до освобождения было больше, чем светских школ. Так они создали подпольные иешивы. Представляете, как вас? Валерий Алексеевич? Сделали мы с местной милицией облаву, а там не только мужчины в своих чёрных лапсердаках и шляпах, с какими-то тесёмками из штанов, но и мальчишек так же нарядили. И сидят, воют что-то на иврите и раскачиваются. Так вот наши солдаты просто вежливо так предложили переодеться и следовать по домам, а туземные стражи как начали их всех избивать... Если бы не мы - поубивали бы! Чтобы такое творили наши мусульмане в Средней Азии, я вообразть не могу. Одно слово - поставь жида над жидами: совсем ожидовеет.”
Все в купе захохотали, кроме Бориса. “Вы со мной не согласны, Валерий Алексеевич?” - удивился полковник. “Не то, чтобы не согласен... Просто, как заходит речь о жидах, меня после Израеля, простите, в туалет тянет.” Все зашлись смехом, включая женщину, которая даже повторила последнюю фразу и стала вытирать слёзы. Борис вышел в тамбур и закурил там, весь дрожа. Вот он, стерильный Советский Союз, вне Автономии! Там тоже не лучшие отношения, но такого слышать на приходилось...
3.
«Так почему вас списали на берег, Борис Абрамович? - вкрадчиво спросил породистый рыжий красавец, первый помощник капитана у Валерия. - Вот я читаю в вашем деле: подозрение в воровстве. Так, честно, было или не было?” “Честно? Если честно, то больше не будет...” “Вот это по-нашему, это по-русски. Без всяких ваших еврейских наивных увёрток и вранья прямо в глаза. Молодец. Что мне в вас нравится - вы совсем на жида не похожи. Только, бога ради, не продолжайте, что евреи похожи на вас, надоело... Второй вопрос. С буфетчицей Майей Самсоновой у вас отношения серьёзные или морские, если честно?” “Если честно, то чисто постельные. Вдоль и поперёк, если вам нужны подробности. Поделиться, Иван Викторович? Или у неё сначала спросить?” “Ну-ну... Вы что? А ещё приличный человек, бывший инженер. Знаете, еврею идёт быть кем угодно, но не хамом. Еврей-хам, знаете ли, последнее дело.” “Так я же по моей анкете, что мы с вами тут изучаем, не бывший инженер, а бывший мусорщик, бич. Хули юлить? Ведь не по-русски это, верно? Тем более с таким своим в доску парнем, как вы... Так я её сам спрошу или просто привести к вам и запереть обоих снаружи в каюте сегодня же ночью?”
“Перестаньте! Что это вообще за тон с политическим наставником?.. Нашли себе ровню, автономник вшивый! Короче, вы свободны, идите... Впрочем, если вы хотите вернуться в Автономию к достойной жизни, то вам даётся на моём судне шанс исправиться. Если что не по силам, не стесняйтесь...” “Ты сейчас о буфетчице? Передумал всё-таки?” “Идиот какой-то! Идите... Вон!”
4.
Впервые в жизни Борис открывал своим ключом дверь чужой квартиры. Стало по-настоящему страшно. В просторный коммунальный коридор выходило несколько дверей. Борис отсчитал два поворота и осторожно повернул ручку. Дверь не поддалась. Тогда он ввёл ключ, без щелчка открыл дверь в ароматный старинный уютный полумрак и стал шарить выключатель. Свет рванул из-под потолка с богатой люстры, высветил ослепительно голубой ковёр во всю комнату, письменный стол с антикварными приборами. В просторной нише окна-фонаря стоял обеденный стол и стулья с высокими резными спинками. Борис открыл высокую двустворчатую белую дверь в другую комнату, анфиладой к которой угадывалась за следующей дверью третья.
Книги занимали в застеклённом шкафу всю стену до фантастической высоты лепного потолка. На серванте среди хрусталя была фотокрафия голубоглазой кукольной женщины с удивлённо вздёрнутыми бровями, словно она ошарашенно вглядывалась в незванного гостя. Женщина действительно была похожа на оставленную в Биробиджане Стеллу Дробинскую...
Из кадки в бамбуковой оплётке у балконной двери торчала короткая старая пальма. Анфиладу замыкала просторная спальня с богатым покрывалом на большой кровати. В средней комнате была шкафом выделена детская. Борис вернулся в гостиную и вышел на большой балкон, опоясывающий мраморными перилами старинное угловое здание на исходе Кировского проспекта.
С балкона видна была река с круто поднимающимся мостом, трамваи, люди с вертящимися от ветра зонтами на мокрых тротуарах. Прямо у балкона по-кладбищенски скрипело на ветру чёрными от сырости ветвями огромное мёртвое дерево. Борис тщательно закрыл двойную дверь балкона. Сразу стало тихо, исчез этот вынимающий дущу мёртвый скрип ветвей, звонки трамваев и гудки машин. Не снимая плаща, он сел в непривычно мягкое кресло, включил вмонтированный в барский камин его электрический суррогат и вытянул к знакомому мёртвому электрическому жару промокшие и уже не жмущие туфли. Над камином зажглись как-то сами мерцающим огнём электросвечи в антикварных канделябрах и тотчас погасла люстра. Комната осветилась красными бликами.
В баре оказался коньяк, по странному совпадению тот же, что пили с Майей. Запах напитка тотчас возбудил воспоминание о запахе её кожи... Жгучая обида на “второго зайца” на мгновение затмила радость всего этого неслыханного уюта. И тотчас словно опустилась с коньяком куда-то внутрь, всосалась в кровь. В конце концов, всё это - высокая плата за предательство. Могло быть хуже. В окне на балконе он увидел сбоку серый бюст когда-то белой мраморной кариатиды и снова замер от воспоминания...
5.
Борис не уставал удивляться абсолютному слиянию с другой личностью. В просторной коммуналке всё ему показалось знакомым до мелочей. Он легко нашёл “барский” туалет, почему-то зная, что где-то есть запасной - “холопский”. На просторной кухне он вычислил свою плиту и стол по записке, написанной корявым детским почерком: “Товарища Драбина просят срочно позвонить по телефону (следовал номер) в любое (подчёркнуто) время дня и ночи.”
Общий телефон был на полочке над циклопическим комодом в коридоре. Борис набрал номер из записки.
“Говорите”, - хрипло и нервно сказал мужской бас. “Здесь Драбин.” “Тише!.. С ума сошли... Где вы пропадали, я уже боялся, что не успею. Он приехал всего на два дня... Понятно?” “Н-не совсем...” “Оставьте ваши фокусы... На Каменноостровском мосту через десять минут. И не шутите с нами больше, вы... А то мы так с вами пошутим, что...” “Буду.”
Дождя уже не было, но сырой ветер прямо срывал плащ. Прохожих словно сдуло после полуночи. По светлому небу неслись чёрные тучи. За чугунной решёткой моста маслянно переливалась бегущая под пролёт вода. Борис знаком остановил такси: “На Каменноостровский мост, - веско сказал он, захлопнув дверь изнутри. - Побыстрее.”
Таксист обернулся в недоумении: “Поищи для своих шуток кого помоложе, кореш. Я полторы смены искажаюсь, во мне уже никакого трепета, а то бы я тебе показал такой маршрут. Выматывай, падла!” “А... нет такого моста в Ленинграде?”- растерянно спросил Борис,оказавшись снова на ветру. “На нём стоим, деревня!” - рассмеялся водитель и газанул в фосфористый рой фонарей.”
Одинокая мокрая фигура метнулась к Борису каким-то зигзагом поперёк трамвайных путей. Человек в сером плаще лихорадочно схватил руку Бориса и зашептал, весь дрожа от холода и возбуждения: “Он приехал как турист из ФРГ. Нам надо быть у него немедленно. Это тут рядом, в гостинице Выборгская. Господи, как хорошо, что вы вернулись до его отъезда...”
“Он что, не знает моего телефона и адреса?” “С ума вы сошли! Что это с вами сегодня, в конце концов? Что за идиотские вопросы с вашим-то стажем в разведке?” “Вы правы, Пошли скорее. Ого! Смотрите, - вдруг сказал Борис, наклоняясь над перилами. - Что это там?” “Господи, да какая разница...” - человек в плаще машинально наклонился над перилами и стал вглядываться в воду.
Борис, стремительно присев, поддел его ноги в мокрых туфлях, поднял их над своей головой и рывком бросил дико вскрикнувшего незнакомца с моста. Он летел неестественно долго, нелепо махая ногами и руками. Долгий крик утонул в дальнем плеске воды. Белой пеной полыхнула чёрная вода, булькнул последний жалобный вопль, и река снова подёрнулась нервной рябью от ветра, жадно налегая бешенным течением на гранитную облицовку быков моста. Оглянувшись, Борис тяжело побежал, разбрызгивая лужи, поперёк моста. В воде никого не было...Он пробежал к берегу, по набережной вдоль течения. Потом пересёк реку по мосту и пробежал по другой набережной. Никого.
Ну, Валера, ну, засранец, в такое втравить! И кого? Единственного брата! И – ни полслова!..
Дрожа почище недавнего связного, но весь в поту, он вернулся домой. В просторном подъезде его снова поразила мраморная широкая лестница, старинные фонари по обе стороны шахты лифта, огромная кабина с зеркалом в бронзовой раме. В квартире по-прежнему не было и признака соседей. Стояла непривычно живая тёплая сырая тишина. В гостиной всё так же мерцали камин и свечи, словно светился изнутри голубой ковёр, рельефно таращились старинные обои.
Ну, Валера, снова подумал он, идя в купальном халате к ванной, ну сукин сын, не предупредить о самом главном, так подставить... Братишка, чтоб тебе всю жизнь приставать без пристани... Что теперь предпримет “турист”? И ведь это всё только начало...
Барская ванная комната казалась дворцом, а сама ванна - вазой с навечно сияющими розами под эмалью. Борис пустил мощную горячую струю и счастливо засмеялся: первый экзамен он выдержал. О погибшем связнике думал без сожаления: ЭТИ его раскололи бы в два счёта и сбросили бы туда же без тени угрызений совести. Впрочем, хуже, и много хуже, было бы, если бы он сообщил “куда надо”. МГБ это вам не иностранный резидент, эти по жилочке душу вынимают...
6.
Валерий вышел на палубу. Теплоход подошёл к “языку” - ледовому полю, отрезавшему его от близкого плоского берега, по которому бегали чёрные фигурки людей, дождавшихся снабженца - их единственного кормильца на бесплодном берегу. Раз в год он привозил с Материка продукты, водку, телевизоры. В посёлке на несколько часов появлялись новые лица...
Отчаявшись пробиться ближе, теплоход остановился, загремела якорная цепь. “Позагораем, дядь Боря? - грузчик-студент развалился на тенте, подставляя скудному солнечному теплу синеватое хилое тело. - Какой славный язычок попался! Дня на полтора-два, а?”
Валерий снял тельняшку и прилёг рядом. “Ты где так загорел? - удивился студент. - Прямо морской загар, словно в Сочах отдыхал. А ведь вас, автономников, даже во Владик не выпускают к тёплому морю, так? Или есть исключения?” “А мы от природы смуглые, - буркнул Валерий. - Тебе-то что? Я не баба, чего разглядывать?” “Да уж, баба это по твоей части. Надо же, такая краля и - с автономником... Или ты её обещал в Израель с собой взять? Я слышал, у вас периодически жидообмен происходит, так?” “Курица не птица, Израель не заграница.” “Так-то оно так, а хоть тепло и апельсины прямо с дерева.” “Поехал бы? Так приезжай в Биробиджан, познакомлю с автономкой. Глядишь, попадёшь в пять процентов, сподобишься переехать.” “Нет уж, я лучше с болгаркой бы познакомился. Или, моя мечта такая, с прекрасной полячкой...” “Верно говоришь, салага. Тебе сколько ещё учиться?” “А всё! Вернусь, сделаю дипломный - и инженер. Совсем другие талоны! У нас в стране без образования нельзя. А то буду как ты. Сорок лет, а всё бич... А я, как родители развелись, всю дорогу себе за лето в Арктике комиссионные талоны зарабатываю, чтобы у себя во Владивостоке в “Арагви” с девушкой сходить, оперу заезшую послушать. Ты, небось, и не знаешь что это такое - опера?” “Почему же? У нас в Биробиджане...” “Азохн вей, товарищи бояре, - кривляясь запел студент. - А где же Шицкий? Его не вижу я промежду тут... Где Шицкий? Он в подвале, вино разводит он водой... Так?” “Если тебе так привычнее думать об Еврейском театре оперы и балета, то оставайся со своим Приморским драмтеатром. Знатоки к нам специально приезжают, чтобы настоящие голоса послушать. Если бы нашим актёрам не были запрещены гастроли, их бы слушали в Большом...” “В Большом театре и без евреев есть кому петь, - строго сказал студент. - А ты мне тут повыступай ещё. Стукну вот первому помощнику, ссадят на первый же встречный снабженец, а я твоей кралей займусь! Шучу, шучу, чего вылупил свои еврейские глаза, козёл? Пустили тебя в наш огород, того и гляди за борт скинешь, иуда...”
Майя из камбуза смотрела на загорелого породистого Валерия на тенте. “Второй заяц” был много интереснее первого. Ну и толчки начались, радостно подумала она, то ли ещё будет, если удастся сбежать всерьёз за границу... Не в Чехословакию там, ГДР или в эту НДР Израель, а в Америку, например...
Кока ещё не было, глаза после бурной ночи слипались, делать было нечего. Даже посуду в Арктике буфетчице закреплять не надо - не водится здесь штормовых волн: всё гасит лёд. В другое окно камбуза ярко светила отраженным солнечным светом большая льдина, затесавшаяся в плоский “язык”. На чёрном фальшборте сидела чайка и чистила клюв, кося на женщину хитрым глазом полузабытой свекрови. Майя счастливо рассмеялась. Интересно, ищет ли её оставленный в Москве муж Никита? Нелегко найти морячку, пела внутри победная мелодия из московских шлягеров. Опять обожгло сладкое воспоминание о долгожданном общении ночью. О Борисе и Валерии вспоминалось как об одном человеке. Не было раздвоения. Привиделось. Есть долгожданный ОН, такой, какого хочу именно Я...
Продолжение