Через несколько часов после того, как Рафаэля Эйтана смыло с причала штормом и он утонул, или, как сказала его жена, пал в битве с волнами, Махмуд Аббас сказал палестинскому парламенту:
– Мы обещаем тебе, Абу Амар, что мы не успокоимся, пока не добьемся для нашего народа права на возвращение и не положим конец трагедии палестинских беженцев.

А поскольку достичь этого права мирным путем невозможно, – и никто не знает об этом лучше, чем сам Аббас, которому лично Шимон Перес и Йоси Бейлин официально заявили, что даже левые никогда в жизни не дадут ему этого права, – становится ясно, к чему клонит этот "человек мира".
Ни одна крупная политическая фигура не отреагировала на это заявление в реальном времени. Логично предположить, что даже Рафуль, будь он жив, ничего не сказал бы на это. Но по совершенно противоположной причине, чем та, по которой промолчали лидеры Израиля. Рафуль просто знал, что именно эти слова, а не вкрадчивый тон, которым разговаривает Аббас в целях политической саморекламы, отражает на самом деле истинную позицию палестинцев и внутреннюю сущность этого народа.
В отличие от политического руководства Израиля, когда речь заходит об отступлениях, уступках и эвакуациях, Аббас и его друзья говорят то, что они думают. У них нет намерения отступать от своей веры, своих мечтаний и цели. Они хотят право на возвращение и палестинское государство, которое расползется в конце концов на всю территорию Государства Израиль. Рафуль никогда не питал иллюзий относительно того, что какой-нибудь арабский вождь может отказаться от этих целей. Только еврейские политики, чье национальное самосознание шатко, могут заставить поверить себя и свой народ в то, что сердца арабов так же слабы, как сердца евреев.
Значительная часть израильтян больше не может жить с тем важным пониманием, с которым жил Рафуль: покуда это будет в их силах, арабы не смирятся с еврейским присутствием в регионе. Это изменится только тогда, когда мы разгромим их так, как разгромили во Второй Мировой войне союзники немцев и японцев. И, напротив, в продолжительной войне на истощение они сами нас измотают, поскольку у нас не хватает мужества положить ей конец. В войне Судного дня, первой войне, в которой Рафуль мог влиять на национальную стратегию, он говорил о полной и окончательной победе. Необходимо было не только блокировать врага, как того хотело наше правительство в первые дни войны.
Когда его дивизия – в героической войне, в которой он сам был главным героем, в том числе и потому, что он подавал хороший пример другим, – изменила ход войны от почти неминуемого поражения до преследования бежавшего врага, Рафуль потребовал, чтобы ему позволили дойти до окраин Дамаска и окончательно разгромить сирийцев, с чьей армией у него, как и у многих израильтян, были давние несведенные счеты.
Этот подход, согласно которому арабов нужно разбивать наголову в стратегическом, военном и психологическом отношении, и был позицией, которая лежала предположительно в основе его первоначальной поддержки тех целей, которые преследовал министр обороны Ариэль Шарон в Ливанской войне. Но уроки, выученные Рафулем в Ливане, отличались от уроков, которые вынесло оттуда большинство его коллег в армии и позже в политическом мире.
Они согласились с тем мнением, что было неправильно начинать войну, которую теоретически можно было и не начинать. Иными словами, народ Израиль никогда не должен начинать войну, чтобы решить проблемы, которые в конечном счете угрожают самому существованию его государства. Рафуль полагал, что слабость политиков и даже некоторых его братьев по оружию, а также их неспособность выдержать давление снаружи, а особенно изнутри, помешали осуществлению главной, хотя и преуменьшаемой по значимости цели Израиля в Ливанской войне – созданию палестинского государства в Иордании, а не в Иудее и Самарии. Если бы эта операция была лучше спланирована политически, то, по мнению Рафуля, ее исход дал бы Израилю по меньшей мере еще несколько десятилетий спокойной жизни, чтобы можно было и дальше развивать свое общество, экономику и упрочить свой статус в регионе.
Те из его товарищей по оружию, кто пошел в политику, определенно его любили. Но вместо того, чтобы придерживаться истины, прибегая для тактико-политических целей к умеренному языку, они ее оставили. Как сказал Ицхак Рабин, подписывая Ословские соглашения, нужно дать людям надежду. Но пустые надежды взорвались всего несколько месяцев спустя вместе с первым автобусом на улице Дизенгоф. Однако Рабин и его коллеги уже не в силах были вернуться на тропу правды. Они ослепли от иллюзий, выдачи желаемого за действительное на лужайках Белого Дома, от Нобелевских премий и медвежьих объятий израильских и мировых СМИ.
В последние годы, когда он понял, что никто, даже Арик, с которым он бок о бок сражался на многих полях битвы, не станет слушать его пророческих предостережений, Рафуль начал заниматься тем, что нравилось ему больше всего, – строительством.
С тех самых пор как он познакомился с Шароном, а особенно после битвы при Митле в синайской кампании 1956 г., Рафуль относился к нему с уважением и одновременно с подозрением. Чаще перевешивало уважение, но в последние четыре года верх взяло подозрение.
А потому его не удивило то, что он назвал мировоззренческим сальто Шарона. Рафуль тоже делал иногда такие сальто, но он всегда руководствовался при этом "примитивным" здравым смыслом. Текущие события, а именно - текущее кровопролитие, доказывают, что его здравый смысл и был истиной, а всё остальное, в том числе и возложение каких-то надежд на преемников Арафата, – это выдача желаемого за действительное. Рафуль руководствовался этой правдой до самого своего последнего дня.

Перевод Вадима Черновецкого