Герцль скончался молодым, в 44 года, от разрыва сердца. От разрыва сердца скончался также и Жаботинский, шестидесяти лет отроду, когда ничто не предвещало близкого конца. «Внезапно» или «безвременно» погибли оба только для внешнего ока. Процесс, приведший к смерти, не был случайным. Усталое сердце давно болело втайне, истерзанное вечным напряжением, отравленное горечью многолетних разочарований. Сердце разбилось, как птица в полете, о глухую стену, преградившую путь.
Год 1932. Последнее десятилетие перед массовой гибелью. Воды потопа уже подымаются – в Германии, в Польше, в России. В Праге заседает 17-й Сионистский Конгресс. Жаботинский апеллирует к Конгрессу со страстным отчаянием человека, пробующего сдвинуть с места вековую громаду. Открой «Протоколы 17-го Конгресса», прочти ту речь. Это попытка зажечь костер из сырых дров. После речи Жаботинского (она и 30 лет спустя кажется такой ясной в своем упоре: поймите, что без еврейской государственности все, что вы строите – лишено основания, стоит на песке – скажите честно себе и другим, что вы хотите еврейского государства и боритесь за него, пока не поздно!) – после этой пламенной речи берет слово старый еврей Менахем Усышкин. Его ничем не прошибешь. Снисходительно хвалит он пафос и горячность Жаботинского, но высказывается против всяких «бумажных резолюций» и постановлений. Зачем эти слова о государстве, о праве на независимость, когда и так каждый верующий еврей повторяет ежедневно, молясь: «Обнови наши дни, как издревле – хадеш ямейну кедем». Сырые дрова не горят. Политическое требование заглушается набожным молитвенным бормотанием. Бумажные резолюции не сделают евреев другими, чем сделала их история. Тридцать лет спустя, читая протоколы сионистских конгрессов, еще чувствуешь горечь во рту и тоску – против невыразимой, непреодолимой, беспросветной тупости обреченных.
В этом году Жаботинскому исполнилось бы 80 лет. Если бы не разбилось сердце, он был бы в ряду бодрых и крепких верой стариков, излучающих авторитет, окруженных почтением врагов и друзей. Такими на закате их жизни были старый Клемансо во Франции, Черчилль в Британии, Аденауэр в Германии. Если бы сердце не разбилось, многое выглядело бы иначе в сионистском движении. Он один имел силу удержать своих последователей от ошибок, которые мы видим, не умея их поправить.
Что изменилось бы в еврейском национальном движении, если бы Жаботинский дожил до наших дней? Попробуем наметить ряд пунктов, где его отсутствие оказалось фатальным.
Прежде всего – не было бы этой странной партии «Херут», выросшей на основании подпольной боевой организации, и еще более – на основании большого политического недоразумения. Нет сомнения, что при жизни Жаботинского никто из его учеников не осмелился бы ликвидировать созданную им партию, как по имени, так и по содержанию. Когда в 1948 году возникла в Израиле новая партия, казалось, что речь идет только о смене имени и смене руководящего слоя. Молодые подпольщики заслужили боевые шпоры, старики должны были отступить. Но не прошло много времени, как выяснилось, что «Херут» – не продолжение движения Жаботинского, а «новое начало».
Пафос Жаботинского был пафос сионистский, полем его деятельности был весь еврейский народ. Обращаясь к массам, которым угрожала гибель в Восточной Европе, он был рупором миллионов. Можно ли представить себе Жаботинского в 1948 году, едва только была достигнута независимость, объявляющим свою партию, по образцу «Мапая», отечественным движением, замкнутым границами Израиля? Можно ли себе представить Жаботинского, целиком поглощенного вопросами внутренней политики израильского государства, числом депутатов в Кнесете, муниципальными выборами? – и это в тот момент, когда геноцид еврейского народа в новом варианте продолжается в Восточной Европе?
В 1948 году были основания переименовать «ревизионистскую партию», ибо к этому времени ревизия сионистского мировоззрения стала уже, в большой мере, фактом. Еврейское государство стало фактом. Но концепция «большого сионизма», «гуманитарного сионизма», обязанного считаться с положением миллионов евреев в тисках антиеврейского режима, обязывала по-прежнему. Если бы Жаботинский остался жив, Нахум Гольдман не стал бы символом и лидером мирового сионизма и не создалось бы положение, когда никакие слова, как бы сильны и возвышены они ни были, не доходят до сердца молодежи.
Рассмотрим, что случилось в течение протекших 20 лет с основными принципами ревизионистского движения.
Между 1940 и 1960 гг. «ушел», прежде всего, хад-нес, (единое знамя) – принцип, который многие ошибочно толковали как «антисоциализм» Жаботинского. Жаботинский не был «антисоциалистом», он только был несоциалистом, как человек, в сердце которого не было места для двух идей. Жаботинский не раз отзывался о социализме с уважением, как об идеале, способном привлечь сердца, воспламенить молодежь. Он, однако, не допускал двойственности, двух знамен, двух богов, двух идеалов, которые вместо того, чтобы усиливать друг друга, ослабляли себя взаимно. Он хотел сионизма чистого, сконцентрированного в себе. Жаботинский не был фанатиком, он был способен к тому, что теперь называют « мирным сосуществованием» с людьми другого духа, но он был против смешивания. Примат политического сионизма не мешал тому, что в ревизионистском движении соединялись самые разные элементы – от раввинов до вольнодумцев и от либералов до людей, относившихся с явной симпатией к фашизму. Припомним, что ревизионистская «уния» с самого начала была задумана, как межпартийное объединение. Причина, по которой она приняла характер антисоциалистической партии, заключалась в том, что социализм конца 20-х и начала 30-х годов затопил сионистское движение и угрожал изнутри изменить его характер, с ущербом для национального интереса.
«Хад-нес» означал самостоятельность национального идеала, но он оказался не по силам преемникам Жаботинского. Точно так же, как и социалисты, они ощутили потребность подпереть свой сионизм со стороны и нашли эту подпору в религиозной традиции и Торе. Жаботинский не был религиозным человеком, хотя и умел жить в ладу с религиозными и оказывать им уважение, не отождествляя себя с ними. И мы можем сказать с полной уверенностью, что если бы Жаботинский был жив, принцип «хад-нес» обязывал бы его приверженцев как по отношению к «левой», так и «правой», и не создалось бы положение, когда из партии вышли люди открыто и принципиально светские и воцарилась в ней атмосфера религиозно-мистического национализма. Принцип «хад-нес» охранял движение Жаботинского при его жизни от уклона влево, к марксизму-ленинизму, и вправо, к традиционно-религиозному миросозерцанию, и только после его смерти партия «Херут» стала открыто правой партией, где Танах низведен до роли партийно-политического документа, доказывающего право Израиля на все, что обещано ему Богом.
Рационализм Жаботинского уступил место чувству, не всегда искреннему и часто противоречивому, неумолимая логика – напыщенной декламации, последовательный национализм – религиозности, которая часто не более как поза. И когда в ответ мы слышим, что нельзя разделять сионизм и религиозность, ибо в основе это – то же самое, то мы вспоминаем, что так же точно отвечали наши левые, для которых сионизм и социализм были и остаются неотделимы.
Практические результаты крушения принципа «хад-нес» мы видели, когда антикоммунисты выражали радость, что коммунисты захватили пол-Германии. Только цельные люди могут быть сильными людьми. При Жаботинском цельность была выражением чистого сионизма. При его «учениках» она достигается (если вообще достигается) возвращением к традиции предков.
Второй принцип Жаботинского, который был потерян, когда руководство движением перешло в руки партизан из «Эцеля», – терпимость к чужом воззрению, великодушие сердца и та гибкость, которая позволяла соединять в движении самые разные элементы. И при жизни Жаботинского не обходилось без оппозиции, но демократизм движения был гарантирован, пока оппозиция находилась внутри движения и имела в нем возможность проявления. С образованием новой партии на развалинах Гацоара оппозиция в ней была подавлена. Новое руководство не умело и не хотело сохранить в ее рядах людей живой и самостоятельной мысли. Это развитие в сторону тоталитаризма было следствием отказа от принципа «хад-нес». И руководство, слишком слабое, чтобы охватить всех в рамках одного национального идеала, начало навязывать «генеральную линию» как раз в том стиле, против которого восстал в свое время Жаботинский.
Мы можем сказать с полной уверенностью, что Жаботинский никогда не акцептировал бы того тоталитарного режима, который фактически изгнал из рядов «национального движения» интеллигенцию и сделал невозможным участие в нем для каждого самостоятельно-мыслящего человека. Нельзя называть именем Жаботинского движение, в котором нет места писателям, ученым, мыслителям, нет элементарного понимания того, что такое идея и ее функции в общественной жизни.
С этим мы переходим к третьему принципу, который через 20 лет после смерти Жаботинского улетучился из созданного им движения. Это – сознание культурной миссии. Обратим внимание, с какой внутренней необходимостью наступает культурный упадок, как следствие введения тоталитарной нетерпимости. В движении онемел творческий импульс, его писатели и поэты разошлись кто куда. Тенуат Гехерут не создала им дома и не побудила их к творениям, которые вышли бы из узкого круга партийной литературы. Герцль и Нордау, Жаботинский как писатель, Вейцман как человек науки, основатель Научного центра, были людьми культуры, ее активными деятелями. Культура, которой они служили, была европейской, не в том смысле, который противополагает Европу Азии или Африке, а в смысле универсальной, мировой культуры, которая из западного центра, излучается на весь мир. Эта универсальность культурного сознания, широкая перспектива, уступила место равнодушию, когда стали раздаваться голоса: «Что нам культура Запада, еврейский народ стоит выше ее или вне ее, у нас собственные культурные сокровища, без связи с мировой историей». Таким образом исчез тот универсальный горизонт, который во времена Жаботинского еще не совсем был потерян из виду. «Что нам гоим, их споры, их проблемы и их дела?» – эта позиция, корни которой в средневековьи и отверженном существовании гетто, характерна для части еврейских ортодоксов, но когда она проникает внутрь национального движения, то ведет к устрашающей культурной бедности и бесплодности.
Мы можем сказать с уверенностью, что если бы Жаботинский был жив, то национальное движение не дошло бы до положения, когда, с одной стороны, оно не интересуется делами мира, а с другой стороны, мир не интересуется им.
Но этого мало. За культурной бесплодностью идет политическая. После того, как партия из всесионистской, т.е. действующей в динамическом поле, два полюса которого составляют «Гола» и «Эрец-Исраэль», стала только израильской в стиле «Мапая», другими словами, после того, как «Херут» локализовался на одном уровне с Мапаем, было в порядке вещей, что он вступил в борьбу с Мапаем за власть в стране. Борьба эта – чисто воображаемая ввиду отсутствия достаточной социальной базы в стране, и такой же мнимой является претензия быть «оппозицией» по отношению к правящей партии. «Оппозиционной» может быть партия, если у нее как у Лейбор-парти в Англия или СД в Германии имеются реальные шансы прийти к власти. За отсутствием таковых притязание на функцию оппозиции иллюзорно. Политическое влияние «Херут» на развитие дел в стране равно нулю.
Основная ошибка здесь снова заключается в отходе от здоровой позиции Жаботинского. Жаботинский не был «оппозиционером» и не соперничал с другими партиями. Он установил определенные позитивные цели, к которым должен стремиться сионизм, установил дорогу к этой цели – военное и национальное воспитание молодежи, политическое давление, не останавливающееся перед «нелегальностью», делал то, чего не делали другие. Вспомним, что на прямой вопрос: «Чем отличается ваше движение от официального сионизма?», который был ему задан на заседании комиссии лорда Пиля в 1937 году, он не сказал, что обвиняет своих противников в измене принципам, в неспособности, в программных расхождениях, а сказал: «Мы их считаем недостаточно decisive (решительным)» Другими словами, национальное движение во времена Жаботинского брало на себя задачи, которые были другими запущены, оставлены без внимания и понимания. В этом смысле оно было движением не «альтернативным», а «комплементарным», дополняющим, восполняющим пробел в деятельности официального сионизма.
Теперь нет сомнения, что без конструктивной работы «Мифал вБиньян», без позиций, созданных муравьиной работой, Еврейское Государство не было бы создано. Восстание ЭЦЕЛЬ и ЛЕХИ, несмотря на враждебность официальных учреждений Сионистской организации, было, в основе, необходимым дополнением и вкладом в общее дело. После возникновения государства движение Жаботинского стало перед политически авангардной задачей: не вырывать у других ту власть, для достижения которой не было основных данных, а найти правильную точку приложения своих сил и взять на себя те задания, для выполнения которых у других не было достаточной смелости или достаточного понимания мировой ситуации. Движение, называющее себя национальным, должно было понять, где главная опасность, угрожающая еврейскому народу, и восстать против нее как внутри страны, так и на международной арене.
И тут потерпел постжаботинский национализм свое решающее поражение. В эпоху, когда судьба еврейского народа, и с ним Израиля, решается в плане мировом, не хватило-сил на открытое сопротивление коммунизму. Вместо того, чтобы искать контактов с евреями России, вместо того, чтобы действовать словом и делом в стране, где миллионы братьев подвергаются чудовищному процессу физического и духовного насилия, вместо того, чтобы на всем протяжении еврейского рассеяния воспитывать национальное сознание, выступили с лозунгами «использовать оказию» и «правительство виновато». В эпоху, предшествовавшую второй мировой войне, Жаботинский учил «о двух берегах Иордана», и тогда это имело свой глубокий политический смысл, но, как видно, нужен второй Жаботинский, чтобы иметь мужество заново сформулировать программу движения в новой мировой обстановке. Легче было держаться старых слов, чем Мыслить по-новому в новых условиях. И здесь впервые постжаботинский национализм стал несерьезным, ибо несерьезен национализм который в эпоху крайнего унижения, преследования и отчаянного положения народа, миллионами перемалываемого жерновами диктатуры, отворачивается в сторону и делает вид, что это его не касается. Сомневается ли кто-нибудь, как реагировал бы старый Жаботинский на бесправие этих миллионов, если бы был жив? Но в наши дни нашелся «ученик Жаботинского», который сказал: «Мы очень сокрушаемся, но что мы можем сделать?
Итак, если вы ничего не можете сделать, найдутся, в конце концов, другие, которые сделают. Заметим, что эта подмена политического реагирования чисто эмоциональным: «Мы сожалеем, мы оплакиваем судьбу наших братьев, но это не относится к нашей политической деятельности», как две капли воды напоминают фразы противников Жаботинского в те годы, когда он боролся за ревизию принятой политики: «Мы сочувствуем идее еврейского государства, каждый еврей, понятно, всем сердцем хочет его… но в качестве политического движения мы не можем позволить себя говорить об этом, а тем более действовать… «В эпоху Вейцмана позволялось мечтать, надеяться на то и се, начиная с еврейского государства и кончая мировой революцией, но дело было не в чувствах, движение в целом делало реальную политику по известным рецептам, строило Гистадрут, собирало деньги на фонды… Постжаботинский национализм после 1948 года весь погряз в сфере чистой эмоциональности, весь ушел в декларации и протесты. И тогда, вместо антикоммунизма, который был опасен даже как чувство, потому что обращался против живого противника рядом, пришел антигерманизм, как запоздалое эхо гитлеровской ненависти.
Гитлер конструировал чудовищную антисемитскую тезу и заразил ею половину немецкого народа; вина другой половины заключается в том, что она без сопротивления подчинилась диктатуре убийц и волей-неволей коллаборировала с ней. Но как могла ответственная политическая партия в Израиле согласиться с гитлеровским учением о том, что немцы и евреи – народы антагонисты? Жестокая боль после непоправимого несчастья заставляет не только членов «Херут» видеть врага в каждом немце. Во всех, без исключения, партиях имеются люди, для которых каждый немец – наци, а каждый наци – немец по духу. Это их душевная реакция, которую надо уважать…, но только одна партия в Израиле провозгласила принципиальный антигерманизм. Здесь мы говорим не о чувствах, которые в большей или меньшей степени свойственны каждому еврею, а о политическом употреблении, которое было из них сделано. Последовательный сионизм в данной исторической ситуации означает резкое противоречие коммунистической идеологии и политике в их антиеврейских аспектах. Так как этого не хотели, то надо было дать массе последователей другой предмет ненависти, эрзац антикоммунизма. Этот эрзац нашли в абсолютном антигерманизме и объявили святую войну немецкому народу не в качестве носителя нацизма и только в той мере, в какой его массы действительно проникнуты идеей нацизма, а в качестве народа, абсолютно и безусловно, не считаясь с данной политической ситуацией.

Усвоив себе эту чисто аффективную позицию, постжаботинское движение оказалось в противоречии с жизненными интересами еврейского народа. Эта позиция несовместима с интересами Запада, который стремится к объединению европейских государств перед лицом советского гиганта, и в то же время она не в состоянии привлечь к Израилю советских симпатий. Антигерманизм противоречит, советской политике не менее, чем американской или французской. Нельзя эту позицию обозначить также как «нейтрализм». В терминах внешней политики нельзя вообще найти для нее определения… Психологически она объяснима ментальностью людей, душевный мир и историческое понимание которых застряли на эпохе 30-ых годов. В 30-ые годы главными противниками были в стране – Мапай и Гистадрут, в Европе – Гитлер, а панарабизм и коммунизм находились вне поля политического зрения.
Если бы Жаботинский встал из гроба, он спросил бы своих «учеников»: – Что вы делаете, господа? Не важно, кого вы ненавидите, кого вы почитаете. Не важно, о чем вы мечтаете. Важно, чем вы занимаетесь. Я воспитал поколение молодежи в сознании, что сионизм – опасное дело, требующее немедленной активности и крайнего самопожертвования. И сам я был просто евреем, без гражданства: израильского, американского или советского. У вас теперь израильские паспорта, я вас поздравляю, но чем вы, собственно, занимаетесь?
Двадцать лет после смерти Жаботинского мы можем сказать, что он похоронен дважды.
Тело покоится в Нью-Йорке, а дух похоронен в Мединат Исраэль. При всем том, заслуга партия «Херут» заключается в том, что она поддерживает, по крайней мере, культ его имени и не дает забыться его памяти. В Тель-Авиве существует прекрасный Институт – музей его имени, где собраны материалы, относящиеся к его жизни и деятельности. Изданы на иврите его сочинения во многих томах. Вышла трехтомная биография Жаботинского на иврите, написанная его соратником И.Шехтманом. Все это достойные памятники, так же, как колония его имени за Беньяминой и улицы его имени в разных городах Израиля. Лидеры «Херут» сделали много для увековечения его памяти. Они дали Жаботинскому почетный титул «отца мятежа» (ави га-меред), так как партия «Херут» неоспоримо «дочь мятежа (бат га-меред), то получается, что Жаботинский – их дедушка. Можно гордиться таким дедом. Но что будет дальше?
Сионизм неистребим в еврейском народе, пока существует, с одной стороны, галут, а с другой – Эрец Исраэль. Сионизм в духе Жаботинского означает национализм без мелочности, без атмосферы политического бизнеса, без фанатизма и сектанства, но интегральный, охватывающий все концы еврейского рассеяния идеей служения народу. Источники еще не иссякли и еще довольно крови в жилах нашего народа. Неважно, будут ли называться люди, которые снова внесут дух Жаботинского в массы, его «учениками» или «внуками». Достаточно, чтобы они были его братьями по духу, из той породы смелых, внутренне-свободных и вечно-молодых, которая одна в состоянии поднять сионизм к новым высотам.


1960 г.

Впервые опубликовано издательством "Хеврут".
Библиотека Марка Блау