Полезно нашему брату еврею посидеть в арабской комиссии арабского района, что бы вспомнить наконец, кто наша главная опасность. Не ихуд леуми, не мафдаль или Марзель, и даже не Ликуд, оказывается. В такие моменты особенно остро чувствуется – как же нас на самом деле мало. Построили себе крохотную страну и возомнили, что можно разделиться на тысячу правых партий, как в Англии какой-нибудь. Нам уже кажется, что нас несметные толпы. А на самом-то деле – несколько крохотных клочков бумаги. Опубликовано на http://shmerochka.livejournal.com/

Вот, не могу не поделиться своими впечатлениями от вчерашней работы на избирательном участке. Заранее извиняюсь перед теми, кто всерьез полагал, что избирательная комиссия – это последний оплот невинности в нашем супердемократическом государстве…
Настроение во вторник у меня было хорошее. Я очень порадовалась возможности поработать в выходной день в приятной обстановке, на уважаемой должности (спасибо Шмерлингу за оперативную помощь в этом деле). Представляла я себе это примерно так: сижу я вместе с несколькими израилами, если повезет, с русскими, если еще больше повезет – с хазитниками. Мы все честно выполняем свою работу и попутно приятно проводим время за анекдотами. На отдельно взятых аводашников стараемся не обращать внимания. Единственное огорчение – могут попасться коллеги из ихуд леуми, которым довольно сложно объяснить, в чем их ошибки – придется соблюдать вежливость, обходить скользкие темы и т.д. Возможны не самые приятные дискуссии.
Увидев дикое количество арабов в моем кальпи, я удивилась: надо же – какие активные. Вскоре, однако, мое удивление прошло, поскольку выяснилось, что я – единственный представитель еврейской партии в абсолютно арабском районе Хайфы. Кроме меня в секретариате находились: заведующая кальпи, представительница двоюродной партии, и абсолютно объективный представитель государства (как мне потом объяснили, ставленник Кадимы), говорящий на родном русском языке.
Все остальные работники в комнате считались машкифим – то есть должны были наблюдать, что бы выборы прошли как надо. Они делились на многочисленные арабские партии и одного арабского кадимца. На мое счастье именно в этом районе построили почему-то хостель для русских старичков, так что присутствовала еще и
русская тетенька Эстер, в должность которой входило объяснять старичкам почему Либерман – это наше спасение.
С самого начала было понятно, что наблюдатели меня особенно слушаться не собирались. Я им попыталась объяснить, что снаружи двоюродные дети суют русским старичкам буковки арабских партий, объясняя, что так и выглядит вожделенный Либерман. Но их это почему-то не заинтересовало. Правда ничего плохого наблюдатели эти мне тоже не делали. Сидели себе, кушали шаварму, болтали по двоюродному. Время от времени бросали на меня злые взгляды и цедили нечто по арабски упоминая словосочетание «ыхуд лэуми». Я начала ощущать себя Штирлицем, только хуже, потому что не притворялась.
На либерманскую тетю они не обращали вообще никакого внимания, дав ей понять, что она есть просто пустое место. Кстати, именно Эстер заметила арабчат с мнимыми либерманами. Кроме того, она несколько раз заходила за ширму и наблюдала, как тот или иной арабский избиратель оставлял после себя листочки арабской партии, набросанные поверх ликуда и ихуд леуми. Самое интересное, что при этом Эстер полностью ратует за программу Либермана: «Раз они такие плохие, отдадим им территории, да и все тут. А за это и нам что-нибудь будет. Лучше, раз так, что бы между нами заслонка была.» Вот у избирательного стенда тоже заслонка есть, для ощущения анонимности и всеобщей справедливости …
Надо сказать, что с русским объективным кадимцем у арабов были замечательные отношения. Он произносил какие-то арабские заклинания и весело обнимался с товарищами по работе. Вообще он откуда-то их всех знал, хотя и был прислан сверху для поддержания объективности. Арабская председательница делилась с ним радостью: всю свою недолгую жизнь она проработала помощницей воспитательницы детского сада, и вот наконец муж пристроил ее на один день в жизни командиром. Командовать ей очень нравилось, только не нравилось, что я веду какую-то совершенно самостоятельную жизнь.
Был, например, такой эпизод: возвращаюсь я, простите, из туалета, и вижу арабского кадимовского наблюдателя, сидящего над списком людей, которых я записала. Я удивляюсь – что сие значит? Оказывается, председательница дала. А почему? А потому что она над наблюдателями начальница. «Видишь ли, родная» - объясняю я ей – «я тоже над ними начальница и никому свои списки без спросу не давала». «А я» - говорит председательница – «начальница даже над тобой». Тогда я торжественно пообещала ей проверить этот вопрос у своего руководства. Кроме того, я напомнила ей, что у всех членов комиссии примерно одинаковые функции, и только по лотерее решилось, что отвозить избирательную урну вместе с объективным кадимовцем будет она, только и всего.
«Какая еще лотерея? Мне давным-давно сказали, что я буду председателем!» - гордо сказала арабка. «А, серьезно?» - искренне удивилась я. «Ой!...» - нечленораздельно произнесла председательница, повернулась ко мне спиной и до конца вечера сидела тише воды и ниже травы. Видимо она испугалась, что муж ее побьет дома за разглашение государственной тайны.
Тем временем радостный кадимец закончил пользоваться моими данными. Я решила, раз уж такие дела, попросить у него «даф элеф» - бланк для отмечания избирателей, которого мне по таинственной причине не хватило. Но кадимец сразу стал грустным и объяснил, что он бы с удовольствием, да только ему начальник не разрешает. «Как же» - говорю – «получается: я тебе помогаю, а ты мне нет? Мы же коллеги.» Тут обективный кадимовец вмешался: «Ты ему эти списки обязана давать.» «Простите, как это обязана?» – удивляюсь я. «А он мне не обязан помогать?» -«Нет». «А как же это?» - «А вот так» - ухмыляется кадимец.
Русский чиновник не молоденькая арабка. Она хотя бы испугалась. А наш твердо знает – хозяин за ним стоит. И поэтому можно не напрягаясь твердо смотреть в глаза и плевать в душу. Почему? А вот так. Следовательно и государство у нас – вот такое.
Кадимец расстроился. «Зачем» - говорит – «ссориться. Я вам по-другому помогу: вам если нужно, например, выйти, то я буду за вас писать номера избирателей. А вы выходите, не стесняйтесь. Можете на меня положиться.»
Я аж расстрогалась. Думаю – и вправду надо воспользоваться дружбой. Тем более, что секретарям очень нравилось когда я или еще одна секретарша, присланная позже из Шаса, выходили. Шасница была молодая, неопытная, и видимо не проинструктированная. Председательница, гляда куда-то поверх меня, объяснила ей, что ничего записывать не надо, можно просто сидеть и ничего не делать. «Даже неудобно как-то деньги просто так получать» - смутилась шасница. «Ну что ты» - елейным голосом стала убеждать председательница – «Мы же тут с секретарем несем на себе всю ответственность, зачем еще и тебе напрягаться. Если тебе надо выйти – выходи, не стесняйся». Я еще подумала – и чего это они такие добрые? Но поняла только потом.
А выходить мне действительно приходилось. Поскольку забота и участие, которыми меня окружила родная партия (я имею в виду, естественно, не ихудовскую крышу, а центр Маген) превзошли все ожидания, и я говорю это без всякого цинизма. Ребята, видимо, прекрасно знали где я нахожусь (а может и заранее поняли, что кого-то другого в такое офигительное место отправлять не рекомендуется). Практически каждый час кто-то из наших пробирался к нашему милому участку, окруженному полицейскими в три ряда, как при Кфар-маймоне. Когда Эли узнал, что до меня дошла всего одна булочка, по слухам в Магене произошло вроде небольшого цунами, и через час мне были принесены первое, второе, вода и даже салфеточки для вытирания рук.
Работники нашей комнаты, весь вечер активно сравнивающие друг с другом свои зарплаты, смотрели с завистью на эту полковую дружбу. Они не спрашивали меня, сколько я получаю – наверное, боялись даже подумать. Разве они могли понять, что такие отношения дороже любой зарплаты. Для этого, видимо, нужно думать какими-то другими полушариями. К тому же председателям по праву платили втридорога – за особо интеллигентную работу. Но я, опять же, об этом не догадывалась.
Интересно устроена психология человека – где бы он не находился, всюду он проявит одни и те же качества своей натуры, даже если дело доходит до абсурда. Вот Эстер, например, хороший советский человек: ей важно свою работу сделать добросовестно. И результаты должны быть хорошие. Поэтому, когда к концу дня выяснилось, что на нашем участку процент голосования гораздо выше, чем по всей стране, она искренне обрадовалась – хорошо ребята работают, даже престарелых арабских бабушек на выборы вытаскивают.
Да, бесспорно, братья наши молодцы. Нам бы с них пример брать. Так и текли к нам старцы инвалиды и дебилы, под руку с работниками. На углу их ждал еще один товарищ, который объяснял, за кого голосовать. В общем, они заслужили свою победу. Только, как бы это сказать… Ну, в общем, мне кажется, что нам от этой победы мало радости. «Ну чему Вы радуетесь, объясните мне?» - вопрошаю я Эстер. «Ну это же хорошо, что голосование активное» - оправдывается она. Ох, порадоваться бы ей еще, что мы плавать хорошо умеем…
Пришла добровольная арабская активистка, из таких восторженных тетенек, которые всему удивляются и радуются. Или наоборот – очень огорчаются. За все переживает, особенно за свою страну. Я бы с ней дружила. Активистка чего-то хамасного.
Мы с ней как-то сошлись сразу – обеим ихпат. Сидим, делимся мнениями: хорошо, что члены наших с ней партий готовы работать добровольно. Хорошо, что есть еще идеалисты в наших селениях. Плохо, что денег нету. Вот и работаем под ихуд леуми или под либеральными арабами какими-нибудь. Это плохо – приходится идеалы предавать. В конечном счете все решают деньги. Короче, сидим – разговариваем. Делимся опытом: как они пытаются уничтожить нас. Как мы пытаются уничтожить их. Смол толк. А рядом сидит Кадима всех наций, времен и народов и тихо над всем этим ржет, тряся бумажником.
Пока суд да дело, подошел момент подсчета. Это действительно прикольно. Столько месяцев телевизоры и газеты действовали на подсознание избирателя, столько дней бегали потные подростки с агитками, столько часов лилась людская толпа сделать свой решающий выбор, повлиять на судьбу государства демократическим путем. И вот этот выбор в моих руках – просто куча смятых бумажек. Можно с ними сделать все что угодно. Смять, разорвать, лягушку сделать. Руки тянутся к Кадиме. Но Полонский объяснил мне накануне, что это нехорошо. С моральной точки зрения. А кроме того, честная избирательная комиссия может заметить. Ну ладно, держусь.
Мы по очереди вытаскиваем бумажку за бумажкой. Никого не удивляют горы арабских букв. Я ловлю себя на том, что каждый кусочек Ликуда – как мед во рту. А ведь еще утром я думала, как спокойно пережить ихудников. Наверное, нам нужны такие вот встряски. Полезно нашему брату еврею посидеть в арабской комиссии арабского района, что бы вспомнить наконец, кто наша главная опасность. Не ихуд леуми, не мафдаль или Марзель, и даже не Ликуд, оказывается. В такие моменты особенно остро чувствуется – как же нас на самом деле мало. Построили себе крохотную страну и возомнили, что можно разделиться на тысячу правых партий, как в Англии какой-нибудь. Нам уже кажется, что нас несметные толпы. А на самом-то деле – несколько крохотных клочков бумаги
Выкладывается на стол первая буковка от ихуд леуми, и у меня вырывается радостный восклик. «Так ты из Ихуда?» - удивленно спрашивает недавно пришедшая арабская машкифа, и в интонации слышится: а вроде на вид хороший человек…
В комнате на секунду устанавливается тишина. Все глаза направлены на меня. Вроде ничего особенного она не спросила. Имею права быть откуда хочу. Но это неважно. Очень-очень тихо в комнате. Я чувствую мурашки, и вспоминаю вдруг, как трудно было в 10 лет съехать со взрослой горы на деревянных детских лыжах. Это было даже опасно. Но еще опасней было не съехать – тогда окружившие меня мальчишки не поверили бы, что я и вправду учусь в самой крутой на свете спортшколе. Тогда тоже шли такие мурашки. Но надо было оттолкнуться и поехать.
«Кхм» - медленно откашливаюсь я. «Не совсем. Я не совсем за Ихуд Леуми. Я имею ввиду – скорее за Хазит». «Ой, и у нас есть Хазит» - радуется молоденькая машкифа. «А ваш Хазит – он за что?». Интересно, что я должна сейчас сказать? Наш Хазит за то, что бы вас всех отсюда выкинуть, к чертям собачьим? За то, что бы жить на вашей земле, потому что мы ее считаем нашей? «Наш Хазит за Баруха Марзеля» - дипломатично отвечаю я. Кадимец срочно начинает окончательный подчет, не позволяя девочке задать следующий вопрос. Драка ему не нужна. Я глубоко вздыхаю – вроде съехала с горки. Да только непонятно каким ходом…
Во время окончательного подсчета объективный кадимец почему-то мне считать не давал. Вообще очень нервничал. Но почему- то не удивился, что вдруг оказалось на четыре голоса меньше. Хотя вроде считано пересчитано. С этой минуты ход событий стал ускоряться. Всем наблюдателям объяснили, что пора домой. Шаснице сделали большое одолжение и тоже освободили. Она весело убежала. Дверь заперли. Остались кадимец, председательница да я. Кадимец меня изо всех сил убеждает домой идти. Объясняет, что мне за это не заплатят. Я ему объясняю, что мой долг перед партией досидеть до конца подсчета. Кадимец сокрушается – какая я вредная, вот шасница сразу ушла. Председательница сидит тихо и глаза отводит.
В общем, когда им стало понятно, что я никуда не уйду, и более того, имею желание знать, куда делись четыре голоса, кадимец объявил мне, что времени у него нету, и мне придется ждать «до самого конца». Я согласилась ждать. Тем более, что за мной все равно должны были прийти – спешить некуда.
Тогда начались какие-то странные вещи: то мне в туалет предлагают пойти. То председательница говорит – тебя снаружи кто-то ждет. Потом выесняется, что это ошибка. Потом вдруг путаница в «колот псулим» произошла – их стало срочно то ли больше, то ли меньше. И каждый раз, как я прийду – бумажки маленьких партий как-то по столу валяются беспорядочно, как будто их никто и не складывал.
«Ой» - удивляюсь – «куда это мой Ихуд запропостился?» Стали срочно искать – нету. Потом все-таки арабка нашла малюсенькую пачку, она куда-то случайно завалилась. «Нехорошо» - говорю – «так маленькие партии потеряются». «Не потеряются, у нас все учтено» - отвечает мне двоюродная и смотрит с ненавистью. Ну ладно, посидим, подождем. Где-то ближе к двенадцати пришел полицейский и удивился – что это мы еще здесь делаем. Объективный кадимовец плюнул и сказал, что закончено. Пришлось мне ему еще раз напомнить о своем существовании. Но тут потерялась папка с учетом голосов.
Мы поиграли немножко в холодно-горячо и папка нашлась. Кадимовец не мог при полицейском, стоящим за дверью, выколоть мне глаза. Пришлось нам с ним вместе обнаружить, что «колот псулим» стало больше – зеленые братья чем-то провинились. А так же, что голос Хэца потерялся. И голос Лидера тоже.
«В чем твоя проблема?» - еле сдерживается кадимец. «У меня» - говорю я жалобно – «не сходится. Наверное проблема в потерянных партиях?» - и смотрю ему в глаза. «Да, наверное» - соглашается кадимовец. А что ему сказать еще? «Так что же мне делать?» «А ты» - миролюбиво предлагает кадимовец – «сделай как я. Ты их вычеркни». –«Вот так – взять и вычеркнуть?» -«Да, вот так». Интересно, подумала я – хоть какая-нибудь совесть у него есть? И вспомнила про галичевского черта: «так ведь это ж будет потом, пойми». А сейчас надо вычеркнуть. Теми самыми кровавыми чернилами.
«Не буду я» - говорю – «ничего вычеркивать». Тут уже у кадимца терпение лопнуло. «Чего тебе надо» - зашипел он, бедный. «Твой ихуд на месте! И ликуд твой на месте! И все религиозные партии! Кто твоего лидера знает? Ну чего тебе еще от меня надо?»
Жалко мне его стало. Ну не повезло мужику – зря старался весь день. Попалась такая вредная шмерочка – и все старания на смарку. Пришлось, что бы замести следы выбрасывать никому неизвсестного лидера. Результаты – то надо сравнять. Все он сделал, бедный, что бы не ссориться. А мне еще какой-то ненужной справедливости хочется. Действительно несправедливо.
А тут еще пришел полицейский и сообщил, что снаружи армия стоит. Я оставила объективного кадимца бледнеть в одиночестве и пошла встречать дружественную армию в лице Исраэля с Машей, которые вместе с Кужелевым помогали мне весь день и пришли забрать домой.
По дороге Исраэль рассказал мне, что его приятель проголосовал за Кадиму. Исраэль спрашивает: как же ты мог голосовать за них, они же побили нас в в Амоне. А друг его объясняет: они нас побили, и теперь арабы будут нас бояться.
Вот так вот.
Улицы были пустые и темные. Как будто и не было всей этой суматохи на несколько недель. Все уснули или разошлись по домам. Даже никому не известный Лидер, наверное, уже пошел спать спокойно. Он сделал все, что мог. Он сам себя знает, и поэтому решил, что имеет право попробовать быть избранным. Ему неизвестно, что его можно спокойно выбросить в мусорный бак. А если бы он и узнал, то не удивился бы сильно и все равно пошел бы спать. Потому что уже ночь и мы все привыкли к темноте.
Девятая египетская казнь была хошех – когда вполне хорошие люди не могли отличить света от темени, дня от ночи, дурного от хорошего. При этой казни никто не умирал и даже не болел. Даже из дому не изгонялся. Наверное, самая спокойная казнь. Но это была одна из самых опасных казней, ибо что может быть опаснее, чем ситуация, при которой люди не видят лица друг друга и не знают, в какую сторону им идти. А после нее была еще более страшная казнь и только после этого свершилось чудо. Да и не мудрено – не может же целый народ выйти из Египта, если он сидит спокойно в темноте, и сам отказывается зажечь свет.