Но лишь познакомившись с вступлением Цили Клепфиш, поняла, что это не просто деталь оформления книги, но дань памяти отцу. Не за письменным столом рождался ивритский текст на белых тетрадных листках, и не при свете лампы под абажуром. Там, где её отец по памяти записывал псалмы, царила долгая холодная ночь, с коротким летом, бараки заносило снегом, усталость наваливалась на зэка, побеждая в нём все желания и чувства, и достать чистый тетрадный листок было не просто. Мордехай Шенкар, заключённый в лагерь строгого режима в Воркуте, был осуждён на долгий срок и, боясь, что со временем что-то может забыться, решил записать по памяти всю книгу псалмов.
Псалмы... Он чувствовал поэзию их языка, глубокий философский смысл, порой ему казалось, что это не царь Давид, а он обращается к Богу, открывая свою боль, тоску, сомнения, надежды. Как когда-то душа Давида молила о помощи, так спустя века душа Мордехая всё теми же словами просит дать ей силы противостоять тьме. Образ Мордехая Шенкара с любовью и теплотой описал другой заключённый – ивритский писатель Цви Прейгерзон. Я работала над документальной повестью о нём, осуждённом на долгие годы лагерей и тюрем за свою любовь и верность ивриту, и хорошо запомнила образ Мордехая Шенкара, одного из тех, с кем столкнула его лагерная тропа, но совершенно неожиданно его имя и имя Цили Клепфиш связались для меня воедино.
Циля Клепфиш
Мы не были с ней знакомы, но мне казалось, что я её хорошо знаю. Это чувство рождалось после её уроков иврита. Встречи с ней на радиоволне носили очень личный характер. Как будто она обращалась именно к тебе. Ты был не просто радиослушателем, но соучастником. В прошлом преподаватель русского языка и литературы, она привыкла видеть перед собой учеников: их лица, глаза, знала, как говорить с ними. Ей не мешало, что сейчас, мы её взрослые ученики, её собеседники, были от неё далеко. Циля окутала иврит особой аурой: «Чтобы понять язык, – говорила она – надо ощутить его атмосферу». Её иврит был глубоко связан с этим небом, горами, пустыней, этим всепобеждающим светом и даже этой жарой. «Не иврит звучал у наших колыбелей, – говорила она. – Мы начали учить его слишком поздно, и, конечно же, русский язык по-прежнему будет языком нашего общения, но если иврит станет нам близок и дорог, – ведь это язык нашего народа – он подарит нам чувство духовного счастья. Мы сможем читать в подлиннике Книгу Книг, лучше которой человечество ничего не создало».
Её искренность покоряла, заставляла слушать, открывала незнакомый прежде мир. И ты чувствовал величие происходящего. «Я не знала иврит, но знала содержание ТАНАХа, – делилась она с нами – и вот когда я впервые прочла начало в оригинале, подумала: Господи, как же это прекрасно "Вначале сотворил Бог небо и землю". Казалось бы, обычные, каждодневные слова. Небо и Земля. Но перед вами вдруг открывается огромный простор. Всё смешалось… Тоху вавоху – не значит – хаос, как обычно переводят. В оригинале эти слова означают – нечто, что можно описать как вызывающее удивление, восхищение, потрясение… У англичан это словосочетание вообще не переведено, оставлено так. Действительно, никакой самый лучший перевод не может передать эту сложную гамму чувств…»
Мне невольно передавался её восторг перед текстом ТАНАХа, ощущение его красоты: «Я вспоминала эту картину, – говорила она – когда была на Синае и в Иудейских горах… В Шотландии меня окружали дикие горы, с нависшими над ними тучами… И я говорила себе: «Вот же оно. Вот это творение…»
«Откуда у вас такие глубокие корни?» – спросила я её.
Она ответила: «Из дома. Прежде всего, от отца». И назвала имя Мордехая Шенкара.
«Мордехай Шенкар? – переспросила я. – Не сидел ли он в Воркутинских лагерях в 50-е годы по обвинению в сионизме?»
«Сидел», – ответила Циля.
Мордехай Шенкар в Воркуте, сразу после освобождения.
И вдруг образ её отца встал перед моими глазами. Цви Прейгерзон писал, что иврит Мордехая Шенкара уходил корнями в ТАНАХ, и общение с ним насыщало душу. Благодаря ему он выучил «Песнь песней» и многие псалмы, которые пел, как молитвы. Мордехай давал ему силы выстоять. Тьма обступала их со всех сторон. Беспросветная тьма, но Мордехай видел свет избавления, как будто он пробивался к нему одному сквозь непроглядную тьму. Он и здесь, в лагере, оставался верен себе. На старом, заваленном мусором стадионе, замирал в молитве «Шмонэ-эсре», и Прейгерзону, нерелигиозному человеку, хотелось прикрыть его от чужих глаз, защитить, облегчить его участь.
«Если в середине нашего века, – писал он, – в лагерях Севера человек не утратил силы своей веры, как же она глубока в нём, какую притягательность таит для души еврея».
Мордехай вернулся из лагерей после смерти Сталина, и дорогие листочки вернулись вместе с ним. Он сшил из них тетрадь и, спустя почти двадцать лет после освобождения, тетрадь пережившая, как и он, весь ужас сталинских гонений, была представлена на Международной книжной ярмарке в Иерусалиме, с фотографией Мордехая Шенкара и его лагерным номером. Вспоминая деда, его внук, доктор физики Эльякум Клепфиш написал: «Дед противопоставил понимание Добра и Зла, почерпнутое в поэзии теилим могучему советскому механизму нравственного вырождения. И дед победил».
Доктор Эльякум Клепфиш сажает дерево в лесу памяти бердичевских евреев.
И вот буквы старой тетрадки вновь ожили, и строчка за строчкой сложились в псалмы, которые давали ему силы выстоять в самые тяжёлые годы жизни. Под фотографией отца и матери, открывающей книгу Цили Клепфиш, – стих из псалма: «Даже если иду долиной тьмы, не устрашусь, ибо Ты со мной»(23:4).
Как часто, сами того не подозревая, несём мы в себе зароненные кем-то семена. И вдруг они прорастают в нас, и лишь оглянувшись назад, мы понимаем, что новое дерево не зацветёт, если не упадёт в землю семя от старого, навсегда отцветшего...
Бердичев – город её рождения и детства – ещё помнил хасидского цадика раби Леви Ицхака, и может быть, прадед её прадеда даже знал его лично. Они были из поколения хасидов, возглавляли ешивы. Детство Цили пришлось совсем на другое время, но их дом не только хранил память о прошлом, в нём жили по тем же законам, что и прежде. Когда я читала воспоминания внука о своём деде, о доме, который стоял на дороге, чтобы в него приходили люди, в мыслях родилась ассоциация с шатром Авраама и с ним самим, спешившим напоить и накормить путников с дороги. Дом её родителей был хорошо знаком людям, в которых, несмотря на преследования и гонения, продолжал жить еврейский дух. Они знали: здесь им всегда протянут руку помощи. Время стояло тяжёлое, и Мордехай Шенкар понимал, что подвергает себя опасности, но принципы, заложенные в семье, были сильнее страха...
Я читаю воспоминания Цили о своём детстве. В её словах тепло и печаль. Из дома она вынесла свою любовь к ТАНАХу.
«Она, эта Книга, вошла в мою жизнь с раннего детства, хотя я её тогда не только в оригинале, но даже в переводе не могла читать. Но я жила в еврейской среде, где речь была пересыпана цитатами из этой великой Книги, пословицами и поговорками из неё и рассказами о её героях. И всё это, как я поняла много позднее, говорилось на чистейшем древнееврейском языке, но с ашкеназийским произношением. (...) Я воображала себя героиней историй, которые мне рассказывали мои дедушки и бабушки и их друзья – милые и ласковые бердичевские евреи… Особенно мне нравился образ Эстер, спасшей еврейский народ, и я втайне тоже мечтала спасти еврейский народ, ибо знала, что он нуждается в спасении. Я даже придумала для себя «сценарий», который, конечно, держала в строгой тайне от всех, и который даже сейчас помню во всех деталях».
Как далеки были мечты детства от реальной жизни… Её дедушки и бабушки погибли вместе со всеми евреями Бердичева, и она не смогла им помочь… Лишь спустя годы, уже здесь, в Израиле, благодаря её энергии, умению добиваться своего, был заложен лес памяти евреев Бердичева, и она, Циля, своими руками, опустила в землю нежный саженец. И уже через год он пустил весёлые зелёные листочки, как символ вечно продолжающейся жизни...
Родственники и друзья на праздновании бармицвы младшего сына Цили Клепфиш
у Стены плача.
И всё же истинную суть этой великой Книги она поняла гораздо позже, когда прочла её в оригинале.
«Почему сначала создано небо, а потом земля?» – спрашивала Циля. – Казалось бы, Он создал всё для людей, значит, сначала должна быть – земля. Обратили ли вы внимание: когда человек выходит из дома, он бросает взгляд на небо. Наши с вами предки были пастухами в пустыне, и когда они выходили утром из своего шалаша, им надо было знать, что же там: солнце, ветер, дождь, буря... Их взгляд всегда был обращён к небу. Но есть нечто иное, и в нём суть… ТАНАХ – кодекс морали. Эта Книга учит человека, как он должен жить. И поэтому она говорит нам: сначала – Небо, потом – Земля. Тебе трудно – живи земными заботами, но не забудь, что есть что-то возвышенное, и к этому возвышенному стремись всегда...»
Есть множество комментариев к первому разделу Торы. Спор мудрецов, чему отдать первенство: земле или небу. Только на одно слово «Брейшит» написано более тысячи комментариев, но Циля нашла свои слова: они просты, понятны, близки душе каждого. Грамматику языка она неизменно связывает с истоком. На этом построены её уроки, книги, статьи. Читая её статью «Отзовитесь, наследники», я отметила для себя на полях: «Она просветитель». Девочкой Циля хотела спасти еврейский народ, потому что чувствовала: ему плохо. Прошли годы, и вновь она усмотрела опасность, грозящую её народу, но теперь – в духовном невежестве, уходе от своих корней и традиций. В статье она возвращает нас к образу Иоханана бен Заккая, выдающегося еврейского учёного – учителя Мишны, школы Гилеля, которого вынесли под видом покойника из осаждённого Иерусалима во время войны с Римом. Представ перед полководцем Веспасианом, он назвал его императором. Это оказалось пророчеством, и, поражённый предсказанием старца, Веспасиан откликнулся на его просьбу: пощадил город Явне, его мудрецов, дом Гилеля. После разрушения Второго Храма в Явне была создана Академия. Исходивший от неё свет помог во мраке ночи сохранить свет еврейской души. Циля пишет: «…Мы с вами и сейчас живём в эпоху Явне, когда важно распространить в народе знания собственного культурного наследия и воспитать любовь к народу и к каждому человеку в этом народе. Потребность в любви к собственному народу – не шовинизм, а нормальное свойство нормального человека… Жаль только, что нет теперь личности уровня Иоханана бен Заккая… И всё же я думаю: не оскудел талантами наш народ, и есть у нас наследники великих предков. Отзовитесь, наследники, соберитесь и содействуйте спасению народа нашего».
Во время нашей недавней встречи я коснулась её публикаций: «Я вижу в вас посредника между нашим национальным наследием и поколением, которое не знакомо с ним».
Старший сын Цили Клепфиш (слева), тогда военный врач доктор Авраам Клепфиш, спасает раненого во время террористического акта.
«Я пишу только то, что ложится на сердце. Я мечтала быть учителем с детства. Я учитель по духу», – сказала она мне. Недавно к ней в гости приехала вместе со своей дочерью ученица, которой она преподавала шестьдесят лет тому назад. Она и сегодня получает письма от своих учеников из России и из многих других стран мира. «Я счастлива, что оставила в ком-то свой след», – не без гордости говорит Циля. Она разработала свою методику обучения языку и преподавала в Институте усовершенствования учителей во Львове. И иврит она начала преподавать по своей методике, но прежде ей предстояло его выучить.
Сегодня трудно представить, что когда-то она, как и мы все, не знала иврит. Циля приехала в те годы, когда алия только начиналась. Ей сочувствовали: «Что ты будешь делать со своей специальностью?» И всё-таки её приняли на работу литературным сотрудником газеты «Наша страна». Но вскоре газете потребовался переводчик с иврита на русский. За плечами у неё было всего лишь четыре месяца ульпана. «Скажу вам, что я не раз плакала. Представьте, материал должен выйти в номер, а я ищу каждое слово в словаре, – рассказывает Циля. - Но у меня был свой метод и я его применила к себе. Мой метод – начать изучение языка с идиом. Я записывала их без устали. И у меня накопились тысячи идиом. И лишь тогда я почувствовала, что начинаю понимать язык». Через короткое время Циля Клепфиш работала симультанным переводчиком на симпозиуме, который назывался «Религия и наука». Одновременно она переводила книги с иврита, идиш, английского на русский язык. Сегодня ею подготовлено 300 уроков, 14 разных серий под общим заголовком «Иврит сафа яфа» – «Иврит красивый язык». И хотя она давно на пенсии, уроки продолжают звучать по государственному радио, как и прежде. По ним учится каждое новое поколение репатриантов. Циля задумала обучение ивриту на основе ТАНАХа, и книга «Теилим с Цилей Клепфиш» – первая в этой серии. Своё решение она объясняет просто: «…на строй современного иврита, его «вкус» и «запах» оказали влияние строй нашей древней литературы, её образность, способ мышления, взгляд на мир, природу, мораль, человека… слова и выражения из ТАНАХа, Талмуда, Мишны составляют примерно 80 процентов любого современного ивритского текста...»
Циля Клепфиш выходит с урока на радио.
Первой книгой, которую я увидела в доме Цили, был трёхтомник Сент-Экзюпери – одного из моих любимых писателей. Он лежал в стопке книг на столе в салоне. Когда книгу держат близко к себе, значит она любима. И в своих статьях, и в разговоре со мной Циля цитировала его слова. «Быть человеком – это и значит быть ответственным… Сознавать, что, кладя свой кирпич, ты помогаешь строить мир». Эти мысли были очень созвучны её душе. В её библиотеке соседствовали друг с другом книги на русском, иврите, английском. Я переходила от шкафа к шкафу, поражённая этим богатством: книги из нашего еврейского наследия, классика и современная литература, поэзия и проза, ивритская и русская грамматика, словари. Михаил Булгаков, Евгений Евтушенко, Борис Акунин, Марк Азов… Трактат – Авот рава Ицхака Зильбера и недавно переизданная книга «Пиркей авот» (Поучения отцов) с русским переводом, комментариями и биографиями танаев. И, конечно же, множество разных изданий псалмов. Такое сочетание книг было когда-то и в доме её родителей. Только там молитвенники, тома Пятикнижия, Мишнаёт с комментариями и многое другое пряталось от чужого глаза за рядами классики и современной литературы. В доме Цили, как и во многих израильских домах, к этим книгам постоянно возвращаются, их читают, по ним учатся, над ними размышляют. В них черпают веру и вдохновение. Вспоминаю слова Шая Агнона, лауреата Нобелевской премии по литературе: «В прошлом слова Бога нам несли пророки. С тех пор, как эти слова записаны в книгу, нет у нас иного источника, только книги, развёрнутые перед нами».
Бениамин Клепфиш, светлой памяти, и Мордехай Шенкар, светлой памяти, смотрят, как Эльякум, ему на долгие годы, надевает тфиллин у Стены плача.
Мысленно возвращаясь к своей недавней встрече с Цилей. Вижу её в разные моменты нашей беседы. Вот она вспоминает своего покойного мужа, голос её дрогнул, и она прерывает разговор. Долго молчит, потом рассказывает, каким потрясением была для неё его смерть… И неожиданно читает строки из стихотворения «Любовь» Роберта Бёрнса:
Любовь, как роза, роза красная,
Цветёт в моём саду...
Наверное, это отголоски её мыслей о любви, которая выпала ей в жизни и ушла, оставшись в ней навсегда…
Мы долго беседовали. И не раз я обращала внимание на её прекрасную память: если она что-то цитировала, то тут же говорила откуда. Глядя на неё, я вспоминала раби Нахмана Море Дина, еврейского мудреца и учёного, с которым познакомилась в первые израильские годы. Было ему далеко за восемьдесят, когда он репатриировался в Израиль, пережив лагеря и тюрьмы. Казалось, лёгкий порыв ветра может свалить его с ног, но он работал, забывая о еде и сне: писал комментарии, статьи – выражал свой взгляд на воспитание молодёжи, праздники, размышлял о новых публикациях… Может быть, именно тогда я поняла впервые: не физической, но духовной силой держится человек, она дарит его жизни смысл, красоту, сознание нужности людям. Как-то он сказал мне, что у знатоков Торы мудрость возрастает с годами. Какое счастье, когда годы не властны над интеллектом человека…
В процессе работы над материалом я попросила Цилю выслать мне кое-что из её записей на компьютере. Её ответ – несколько вырвавшихся из души слов – дополнили моё впечатление о ней: «Милый человек. Получила ваше письмо и тут же отвечаю. Прочла все ваши статьи, в том числе «Диалог с Небом»… Она так близка мне по духу. Я тоже ежедневно беседую с Богом, на своём языке, то на иврите, то на идиш и тоже задаю всякие вопросы, но понятно, ответов не получаю, но не могу не задавать. Правда, когда был жив папа, я свои вопросы обсуждала с ним, а теперь…
Постараюсь выполнить вашу просьбу в ближайшие дни. С уважением. Циля».
Мы сидели в её библиотеке. В какой-то момент Циля встала и со словами: «Я хочу показать вам что-то», – повела меня в другую комнату. Оказалось, – к компьютеру. Теперь я понимаю, как много дали мне именно эти минуты. Циля села за компьютер, и что-то сразу изменилось в ней. Разгладились морщинки, взгляд стал спокойней, сосредоточенней. У неё удивительно тёплый цвет глаз: какого-то светло-медового цвета. В них глубоко притаилась печаль. Лицо её было обращено к экрану, изредка она поворачивалась ко мне и, показав на какой-то заголовок, комментировала: «Это мои размышления… И это тоже… Это мои мысли о старости… А это стихотворение И. Бунина «Гробница Рахили». Не уверена, что вам оно знакомо. В наше время оно было запрещено». Память компьютера хранила её заметки, наблюдения, мысли. Она отпечатала лист и передала его мне.
«И умерла, и схоронил Иаков
Её в пути»... И на гробнице нет
Ни имени, ни надписи, ни знаков.
Ночной порой в ней светит слабый свет,
И купол гроба, выбеленный мелом,
Таинственною бледностью одет...
Рядом с прекрасными бунинскими строками, Циля выразила свои мысли, навеянные ими. «О существовании такого стихотворения я впервые узнала от ивритского поэта, большого друга нашей семьи, великолепного знатока русской поэзии и иврита Меира Олина, светлой памяти. До сих пор помню, какое впечатление произвело на меня это стихотворение… К сожалению, в проклятое советское время, когда изучение и преподавание иврита были строжайше запрещены, его талант не был востребован. Не могу забыть, как он относился к нашей семье после ареста папы. Он знал, что мне приходится работать и днём и вечером. Вышло так, что на вечернюю работу мне часто приходилось идти мимо его дома. Он обычно сидел в это время на стуле у подъезда. И всегда встречал меня одними и теми же словами: «Вот уже и труженица отправляется на работу».
Но всё это было прелюдией к главной, сегодняшней, её работе над новым диском. Он родился по следам её статьи «Благодарить, благоговея», посвящённой раздумьям над молитвой «Модэ ани» – «Я благодарю». «Молитва эта состоит всего из двух коротких предложений, – пишет Циля, – но полна глубокого, я бы сказала, философского смысла. И я думаю, что независимо от того религиозный вы или нерелигиозный человек, но если вы считаете себя евреем, вы должны знать её текст».
Ребёнком, ещё до конца не осознавая смысла слов, Циля начинала ими свой день, всю жизнь хранила им верность, осмысливала их, обогащала своими раздумьями. Идея диска – неслучайна. Уроки, которые она готовила совместно со Шломо Талем, сорок лет преподававшим иврит в израильских школах, сочетали музыку, голос диктора, звуковой текст на двух языках. Лишь компьютер мог всё свести в единое целое. Это хорошо знакомый ей мир. Она чувствует себя за компьютером, как художник за мольбертом, когда кисть легко ложится на холст, и он испытывает радость и удовлетворение от работы. Я сижу чуть в стороне от Цили. Слежу за изображением на экране. Не просто сочетать изображение с таким возвышенным и глубоким текстом. На экране: игра света, цвета, линий, отданная на волю твоей фантазии. И кажется мне, это море меняет свой лик под лучами солнца: вот они спрятались, и оно нахмурилось, посерело, будто замерло в своей неподвижности, но вот луч упал на воду, подул ветер и лёгкая рябь прошла по его золотистой поверхности. Слова молитвы звучат на иврите и русском. Текст Цили – раздумья, комментарии – в исполнении актрисы Людмилы Мушкатиной. А надо всем этим, создавая особый настрой души, властвует скрипка. «Как удивительно подобрана музыка», – говорю я «Она так и называется "Модэ ани" композитора Ёэля Энгеля – отзывается Циля, обернувшись ко мне. – Я упрямая. Я всё-таки нашла то, что хотела, но сколько же я гонялась за этими нотами, – на её лице – улыбка, а в глазах – вместо печали – озорство. Сейчас она напоминает мне ребёнка, который не скрывает радости, что всё-таки добился своего… Имя композитора мне не знакомо. «Он жил в Литве, репатриировался в Израиль и вскоре умер. Я искала именно «Модэ ани…» – отвечает мне Циля, вновь углубляясь в запечатлённое на экране.
«Благодарить, благоговея», – так она назвала свой диск. Циля режиссёр и автор текста. Да, она, действительно, умеет добиваться своего. Ведь это воплощение её мечты об обучение ивриту на основе ТАНАХа и других наших источников, корни которых неразрывны от этого древнего и родного нам языка.
Когда-то, в первых своих уроках иврита, Циля Клепфиш языком поэзии и прозы рисовала картину сотворения мира. И сегодня, много лет спустя, продолжает ту же тему: «Слова "Модэ ани" как бы напоминают нам об основном понятии иудаизма: семью днями творения не завершилась обустроенность земли, – процесс продолжается. Возвращение человеку души по утрам – возобновляющийся акт творения, превращение человека в живое существо, способное совершить, пока он жив, ещё что-то полезное в этом мире. Потому и сказано: "велика Твоя вера в меня (и моя в Тебя), но всего двумя словами: Раба Эмунатэха"».
А мне думается: это продолжение урока, у которого есть начало, но нет конца. Он передаётся от поколения к поколению. Кто-то всегда стоит у истоков мудрости. И просит Бога, подобно Моше в его псалме: «и надели наше сердце мудростью»(90:12)
Зимние бури не сломают дерево, у которого глубокие корни и крепкий ствол. Силы дерева внутри его. От корня к стволу идёт живительная влага. И вновь оно расцветает, обретая прежнюю красоту и силу...
----------------------------------------
опубликованo в мае 2010 года на сайте "Заметки по еврейской истории":
http://berkovich-zametki.com/2010/Zamet