Гонят... Захлебываясь злобным заливистым лаем, несется по горам, по долам дикая свора. Пена летит с оскаленных клыков, кровью налиты остекляневшие глаза.

Вот тяжелым кавалерийским наметом скачет матерый брылястый ротвейлер с первого канала. Прыгают на носу очки в дорогой оправе, в широко раздутых ноздрях мечется дразнящий запах добычи... догнать, схватить, рр-разорр-рвать на клочья! За ним поспешают товарищи – морщинистый дог-ветеран, похожий на сушеного динозавра и маленькая хищная болонка. Дог страдает одышкой... уф-ф.. на черта ему эти гонки... уф-ф... трудно, со скрипом, сгибаются старые кости, желудок уже слаб – столько лет на одной каше... но так хочется ухватить свежатинки... уф-ф-ф...

Аккуратная болонкина мордочка сияет предвкушением праздника; светлая челка радостно прыгает на узеньком лобике; болонка повизгивает и путается под ногами старого дога... "уф-ф... брр-рысь, дура..." – глухо рычит несчастный страдалец. "Пардон, босс..." - болонка, часто семеня ножками, отруливает в сторону и как раз натыкается на мрачного бульдога с паленой физиономией. Бульдог молча толкает ее плечом и мчится дальше, посверкивая маленькими злобными глазками. Страшные его челюсти равномерно движутся в такт погоне: "в гор-ло, в гор-ло, в гор-ло..." Ядовитая слюна из зловонной пасти радужными нитями стелется по ветру.

Второй канал псарни представлен роскошным эрдель-терьером в расцвете сил и таланта. Недавно ему обновили напарницу, и теперь он лихо вымахивает впереди погони, подгоняемый восторженным взглядом новой красавицы-подруги. Но, подруги-подругами, а первым делом, как известно, - самолеты. Эрдель хочет крови. Его долго держали на голодном пайке, заставляли вилять хвостом, извиняться. И вот оно, наконец, долгожданное "Фас!" Вот оно, сладостное "Ату его! Ату!", громовым эхом несущееся над полем. Эрдель несется во главе своры, и каждая жилочка в его сильном теле играет счастьем близкой расправы над ненавистным врагом. Лай его переливист и звонок, как смех садиста.

Вслед за эрделем наяривает пожилой плешивый фокс. Еще недавно казалось, что он уже отслужил свое, что суждено ему до конца дней мирно портить воздух в темном углу псарни, бессильно огрызаясь издали на молодых удачливых коллег... ан нет – извлекли и его из небытия по случаю Большой Охоты. И вот теперь он добросовестно отрабатывает оказанное доверие. Как знать, авось и на потом сгодится?

На флангах – десяток борзых писцов из газетной стаи. Эти скачут интеллигентно, точной породистой иноходью, лают в такт, рычат в рифму, визжат на голоса. Горячечный бред сивого обозревателя унисонно вторит унитазному вою гончего комментатора. О сладкая музыка травли!

Они гонят свою жертву на наших с вами глазах, не стесняясь. Они даже зовут нас присоединиться к ним. А мы стоим на краю поля, опустив руки. Мы смотрим на эти оскаленные пасти, на эти искаженные ненавистью морды, на всю эту мерзостную погань, празднующую свою людоедскую оргию прямо перед нашим носом. И мы молчим. Мы молчим?