- Да вот, - отвечаю, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более сонным, - просто прилег взремнуть перед шабатом. К зажиганию свечей нас разбудят.
- Правда? И поэтому ты говоришь полушепотом?
Ну как же! Обманешь мою жену! С ее-то интуицией.
А полушепотом я говорю, чтобы солдаты меня не слышали. Вместе с остальныи участниками вылазки сижу, скрючившись, в схроне, чье местонахождение и прочие характеристики с вашего разрешения, повремененю описывать. Скажу только, что здесь душно и грязно, и камни под задницами шепчут нам о грядущем простатите. Находимся мы в этом схроне уже третий час, а вокруг – рев джипов и крики солдат – нас, нарушителей, ищут. Впрочем, мы верим в светлое будущее. Точно известно, что перед зажиганием субботних свечей ЦАХАЛ свернет манатки и уже до выхода шабата не появится.
Так и есть. Без десяти семь – прощальный рев моторов, и - тишина. Как в «Неуловимых». Только сейчас неуловимые – мы. Выползаем, отряхиваемся и начинаем судорожно готовиться к шабату.
Вытаскиваем вещи, раскладываем столы, делаем импровизированную субботнюю плату при помощи двух десятков суточных свечей, натягиваем полог, который днем защитит нас от жары. Наскоро подпираем его шестом. Посреди ночи этот шест, конечно же, рухнет и, конечно же, на меня, но я пока что этого не знаю. Затем зажигаем субботние свечи. Вот теперь можно перевести дух и объяснить, где мы и что происходит.
Было когда-то такое поселение – Хомеш. Сейчас идешь по нему и среди бурьяна нет-нет, да и проглянет сочными свеже-зелеными стеблями алоэ, встрепенется прошитая золотой нитью агава, розы, все более и более дичающие, сокрушенно покачивают головками, окаймленными бурой сединой, с тоской вспоминая прекрасные дни, когда широкоплечие поселенцы вдыхали в эту землю жизнь, не щадили сил, чтобы Хомеш жил и рос. И Хомеш жил и рос. В 2005 году его убили. Убили по приказу Бульдозера, ныне полупокойного, по подсказке Образованщины, испугавшейся расцветшей в поселениях истинной интелигенции, по велению олигархии, которой плевать на Израиль, и вообще на все плевать, кроме своих барышей. Дома были сметены, люди изгнаны.
На этом экскурс в историю закончим. Сегодня Хомеш - закрытая военная зона. И для евреев, и для арабов. Мертвая земля.
Мертвая? Под черным самарийским небом, на площадке, которая некогда была первым этажом чьего-то дома, стоят, облачившись в белые, чуть ли не ангельские, одеяния, ребята лет восемнадцати-двадцати. У одних на голове черные кипы, у других – вязаные. В плане того, кому должна принадлежать эта земля, разногласий нет. В очередной раз, несмотря ни на что и, главное, ни на кого, звучат в Хомеше субботние песнопения. А внизу, в деревне Бурка, бушует арабская свадьба. Проигравшие во всех войнах победители палят на радостях из винтовок. Почему бы им всей толпой, да с оружием не заглянуть сюда? Нас на этой площадке всего-то двенадцать человек плюс три пистолета?
- Скажи честно, - говорю я своему другу, замечательному журналисту Боруху Житомирскому, - тебе ни капельки не страшно?
В ответ он цитирует Юлию Друнину:
« Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне».
Я смотрю на парней. Похоже, они с Друниной не согласны. Дело в том, что снизу площадку в общем-то не видно, и если по-тихому помолиться и пропеть все, что нужно, можно как бы и отметиться, что, мол, провели шабат в Хомеше, и глаза, вернее, уши не намозолить двоюродной братве. А эти поют во весь голос, точнее, во все многоголосье. И красиво поют! Ну как тут арабам не разозлиться?
А никак. Они знают, что в Хомеше уже несколько лет как пребывают евреи. В будние дни учатся – да-да, в Хомеше есть ешива! А вы не знали? - по субботам празднуют шабат. Все, как пять лет назад. Иными словами, неправильно я начал этот очерк. ЕСТЬ такое поселение – Хомеш. На карте – нет, в жизни – есть. Домов - нет, люди – есть. На иврите это называется «тхият аметим» - воскрешение из мертвых.
Итак, евреи – за. Арабы воздерживаются. Кто же против?
Да те силы, что однажды уже расправились с Хомешем. Их позицию четко и ясно выразил Эйтан Кабель: «поселенцы хуже Ахмединеджада». Вот его дорвавшиеся до власти единомышленники и заставляют ЦАХАЛ гоняться за нами по «мертвой зоне» – ну нет у ЦАХАЛа других дел! Вот и сидим мы по три часа перед шабатом в схроне – ждем, когда армия плюнет и уедет.
А у меня к Хомешу особое отношение. Буквально в ночь перед нашим выездом я окончательно дописал роман «Четыре крыла земли» о разрушенном поселении в Северной Самарии и о невероятных приключениях его выселенных жителей, которые под покровом ночи пытаются вернуться домой. В книгу эту я вложил пять лет жизни... да нет, пожалуй, всю жизнь. Так что, похоже, сплетается моя судьба с этим разрушенным орлиным гнездом, которое мы мечтаем вновь восстановить. Кстати, сегодня меня здесь поджидала удивительная встреча. Есть в моем романе парнишка-йеменец – смуглый, маленького роста, ужасно веселый, остроумный и темпераментный. Мое, так сказать, авторское воображение выплодило. И вдруг, приехав сюда, я встречаю тютелька в н тютельку его, прямо-таки сошедшего со страниц. Только имя другое и, в отличие от моего героя, неженат. Я рассказказываю ему об этом и предлагаю в качестве шидуха найти копию жены моего героя –белокурую экс-россиянку на голову его выше.
«Ну, -смеется он, - на голову меня выше - это не сложно!»
За столом Борух радует сердца аборигенов умением осушать немыслимые для них по размеру емкости с горючей жидкостью и исполнением Окуджавы. Я ему тихо подвываю. «Марокканцы», «йеменцы» и ашкеназы внимательно слушают про последний троллейбус и загадочная славянская душа становится для них еще загадочней. Эх, не читали они очерков нашего Боруха – ярких, порывистых, проникнутых той любовью к Земле Израиля, которая и их самих привела сюда.
Ложимся спать, правда не все. Обладатели пистолетов посменно бродят по площадке, охраняя наш покой. Предутренняя смена достается нашему отважному Баруху, из которого вечерние алкогольные рекорды давно уже выветрились без следа. Ночь мы проводим под открытым небом, вернее, полуоткрытым, поскольку оно частично скрыто пологом. Просыпаюсь от удара шестом, некоторое время лежу, наслаждаясь распахнувшимся небом, белым от звезд, и вскоре опять засыпаю.
Открываю глаза, и на меня обрушивается пьянящее горное утро. Небо прозрачно. Солнечные лучи скользят по склонам и перевалам. Все вокруг дышит таким покоем, что просто невозможно представить себе, что в мире существуют ненависть... подлость... смерть...
Перед чтением Торы проводится традиционный субботний аукцион. Читать Тору в субботу вызывают семерых человек, и обычно вызываются те, кто пообещает большую сумму пожертвовать на синагогу. Здесь же вызывают того, кто пообещает большее число раз за год,, считая от этой субботы, приехать в Хомеш. Вот такая у нас валюта. Твердая, как слово, которое каждый из нас дал.
После дневной трапезы я вознамерился вздремнуть. Оттащил матрац в тенек и под звон ребячих голосов, обсуждающих какую-то проблему из Талмуда стал медленно погружаться...
Никуда я не успел погрузиться. Сквозь пелену первой дремы послышалось сначала «Борух, мы уходим. Ты один остаешься с оружием», а затем по-русски «Саша, вставайте! Тут поблизости вроде бы арабов видели. Ребята пошли разбираться, а мы должны быть наготове».
Первая мысль – какие, к черту, арабы? Спать хочется!
Медленно, неохотно сажусь, оглядываю мир, полный горного и горнего покоя. Натягивая детали туалета, привожу себя в боевую готовность. И вдруг – до боли родной после вчерашней игры в прятки звук джипа. Еще один... С какой стати? Вы же, по шабатам в жизни не появлялись. Так нечестно!
Один из уходивших на разведку обладателей оружия – сорокалетний абсолютно нерелигиозный житель Крайот – влетает на поляну, запыхавшись. Он видел два джипа. Окружают нас с обеих сторон. Вышли солдаты, прочесывают местность. Словно в подтверждение его слов раздаются крики: «Ты кого-нибудь видишь?» и на поляне появляются солдаты-милуимники во главе с молодым офицером.
«Вы задержаны на четыре часа за проникновение в запретную зону, - объявляет он. – Никому не двигаться с места! Всем сесть!»
Мы садимся на корточки. Вежливые милуимники приносят нам воду – день-то жаркий - и наши матрацы, так что устраиваемся с комфортом. Вот только их самих жалко – простоять над нашими телами четыре часа – удовольствия мало. Предлагаю им сесть рядом. Офицер гордо отказывается. Странно. Но как бы то ни было, через четыре часа уже и до конца шабата недалеко будет.
Нас, как я понял со слов офицера, через четыре часа отпустят. Возможно, еще с ветерком подбросят в Шаве-Шомрон, откуда уже разъедемся по домам. В общем, все хорошо, прекрасная маркиза. Вдруг, наш нерелигиозный защитник из Крайот вскакивает и быстрыми шагами порывается прочь из лагеря. Один солдат дергается вслед за ним, но офицер его останавливает: «Не надо! Кто хочет, пусть убегает». Эти слова, вернее, спокойный тон, которым они произнесены, окончательно успокаивают. Мы не понимаем, что двигало нашим товарищем. Ведь нас все равно скоро освободят!
Сидя на матраце, я углубляюсь в чтение Торы, не обращая внимания на нависшего надо мной офицера с автоматом. Вдруг один из наших приподнимается...
«Сядь на место!»
«Мне в туалет нужно!»
«Потерпишь!»
Это что-то новое. Терпеть предстоит часа три. Мы переглядываемся. Не вяжется со светлым образом ЦАХАЛа, который, как Юлий Цезарь, пришел, задержал, отпустил, и вообще, только что был сама предупредительность.
И зачем это офицер все время отбегает в сторону, с кем-то переговариваясь по рации? Увы, не проходит и получаса (для одного из присутствующих весьма мучительных), как появляются парни и девушки в темно-зеленой форме «Магава», то бишь, пограничной полиции, и их командир, совсем молодой парень, глядя на нас со злостью, объявляет, что мы арестованы, что у нас есть несколько секунд забрать вещи, после чего нас повезут в ариэльское отделение полиции. Ребята не трогаются с места – они отказываются что-то с собой брать, поскольку – шабат. Борух как обладатель оружия, вынужден вручить полицейским бумажник, в котором «теудат зеут», разрешение на оружие, а заодно и деньги. У меня же в рюкзаке лекарства, которые я должен регулярно принимать. Хватаю весь рюкзак – копаться некогда – и бреду к автобусу. Сопротивляться все равно бессмысленно, хотя некоторые из наших пытаются это делать, крича: «Отказываюсь ехать в шабат!» А мы и не поедем. Нас повезут.
«Скотовозка» – чуть побольше маршрутки. На окнах решетки. Усевшись, копаюсь в своем рюкзачке, и... о ужас! Все в нем есть – бумажник есть, мобильный телефон есть, шмотки есть. Вот только сами лекарства остались на пригорочке, где я их приготовил, чтобы принять, а потом решил сначала поспать.
«Извините, у меня там лекарства остались...»
«Мы их потом привезем».
У этого предводителя полицейских какой-то неуловимый акцент в речи. Да и вообще он такой, светленький... Похоже из России.
«Но мне лекарства нужны сейчас. У меня больное сердце. Пусть кто-нибудь из вас со мною сходит за ними».
«Потом привезем».
«Но это опасно для жизни! Мне недавно центур делали».
«Нет!»
Ребята начинают шуметь, возмущаться. Полицейские захлопывают дверь, и машина трогается. Я призадумываюсь. Арест - это неприятно. Нет, не сам арест: я уже во время Размежевания три дня провел в кутузке - ничего страшного. Но я преподаю в школе, и у моих гавриков через два дня общегосударственный багрутный экзамен, а я еще магены не сдал. Как мой шеф, милейший рав Хаим, выкручиваться будет, если я здесь застряну на пару дней – не представляю. А Боруху завтра с утра на работу. Еще у одного паренька завтра же вопрос с работой решается. В общем, всем весело.
На переднем сиденье сидит призывного возраста парнишка в полицейской форме и, как только мы начинаем переговариваться, цыкает. Тот, кому нужно было в туалет, спрашивает, нельзя ли остановить машину. В ответ полицейский лишь смеется.
«Скотовозка» едет каким-то странным маршрутом – по проселкам и грунтовкам, как будто специально избегая шоссе. По идее из Хомеша в Ариэль езды меньше часа. Мы же тащимся уже часа полтора. Жарко и душно. Мои таблетки мне сейчас бы пригодились.
Наконец, въезжаем в Ариэль, город, где я когда-то жил, о котором пишу в своих книгах. Давно я собирался заглянуть, да вот все времени не было. Теперь нашлось.
Полицейское управление. Машина останавливается у ворот. Двери закрыты. Наш товарищ, которому нужно в туалет, совсем извелся. Мы дружно начинаем давить на мозги шоферу и охраннику. После коротенького, минут на двадцать, совещания с коллегами, полицейский выдает нашему другу торжественное разрешение совершить под усиленной охраной вожделенный моцион. Беда только, что за три с половиной часа под ннеусыпным оком такая потребность возникла уже не у него одного. Когда он в состоянии полного блаженства возвращается в машину, я спрашиваю у нашего бессменного охранника, того самого, что цыкал на нас по пути, нельзя ли мне повторить его маршрут.
«Что я, вас поодиночке буду водить?» - взрывается тот. Очень логично.
Вскоре выясняется, что у меня есть единомышленники, вернее, единочувственники. Один из ребят тоже просится в туалет и тоже получает отказ. Маемся вместе.
Но вот приходит командир, похожий на уроженца России, и мы сообщаем ему о наших нуждах.
«В туалет? Пожалуйста. Будем вас водить по одиночке».
И исчезает. Видите, как у них все согласовано?
Я уже предвкушаю радости жизни, но тут происходит непредвиденное. Является еще один товарищ в зеленой форме и выкликает одного из наших.
«На допрос!»
«Ни на какой допрос я не пойду! – заявляет наш друг. – Там будут вести протокол, а это нарушение шабата. Все только после выхода звезд».
«Ах вот как! – орет наш охранник. – Ну, тогда я этих двоих не выпущу в туалет!»
«И не надо!» – гордо произносим мы, держась за животы. Затем решаем галахический вопрос, можно ли в таком состоянии молиться. В разгар увлекательной дискуссии появляется командир и распоряжается отвести нас в туалет.
По возвращении, мы вместе со всеми произносим молитву «минха». Жаль, ингредиенты для Третьей субботней трапезы остались на площадке в Хомеше. Сейчас бы они очень сгодились и по ритуальным соображениям, и по гастрономическим. В смысле, жрать хочется.
В ожидании выхода звезд исполняем субботние песнопения. Полицейские нас внимательно слушают. Девочка-охранница в форменных брюках на размер меньше, расчувствовавшись, говорит: «У меня дедушка был раввин!»
Есть третья звезда! Быстро прочитываем вечернюю молитву, затем покупаем банку кока-колы и над ней совершаем Авдалу – обряд прощания с субботой. Дальше занимаемся кто чем – один уходит на допрос, я – единственный обладатель мобильного телефона – начинаю всюду названивать, сообщать о том, что случилось, остальные создают шумовое оформление, чтобы телефон не отобрали. Говорю я по-русски, и мне, под общий гул, громко «отвечает» Борух. Затем я передаю телефон кому-то из ребят, он набирает номер, и мы «общаемся» с ним на иврите. Так оповещаются «Хонейну», «Седьмой канал», «Ариэль онлайн», «Маоф». Мои замечательные друзья Ася Энтова, Саша Каплан, Саша Непомнящий, Ира Горбачевская, Шломо Ленский поднимают шум по всей стране. Ну, и конечно, моя жена с раскаленной телефонной трубкой в руках сражается за мою свободу. Ребят тем временем по одиночке тягают на допрос. Борух проходит вторым или третьим, после чего его отпускают, и он, на ночь глядя, отправляется в Иерусалим. Меня оставляют на сладкое. Я – рецедивист. За мной, как выразился следователь, тянется хвост с 2005 года, когда меня загребли во время Размежевания. Ребят освобождают, но уехать они не могут – надо решить какие-то формальности. Я остаюсь в машине один. Появляется девушка в полицейской форме, спрашивает по-русски: «Вы Александр Казарновский?»
Честно признаюсь.
«У вас был инфаркт, а потом дважды делали центур?»
Куда деваться – делали. Девчушка исчезает, а я остаюсь в недоумении – с чего такая трогательная забота?
Впоследствии оказалось, что Фаня, дочь моего друга Саши Каплана, живущего в Ариэле, поручила своей подруге, которая служит в полиции, спасать меня с тылу. Представляете, как здорово в пятьдесят девять лет стать протеже шестнадцатилетней красавицы да еще носящей имя Фани Каплан!
Ну вот и до меня очередь дошла. На часах – около двенадцати. Ребята толпятся в коридоре. Мне говорят: «Подождите». В ожидании разговорился с тем якобы русскоязычным молодым начальником, который сначала лекарство не позволил взять, а потом великодушно в туалет выпустил. Оказывается, он черкес – потомок тех, что переселились сюда в девятнадцатом веке во время Кавказской войны. Живет в деревне под Цфатом, раз в два дня мотается сюда через Гуш-Дан.
«Ничего, - говорю. – Отобьем Хомеш – будешь ездить через него. Дорога станет в два раза короче».
«Это не ваша земля!» - выпаливает он.
«Очень мило, - отвечаю, - ты служишь в израильской полиции и про израильское говоришь «ваше»?»
В этот момент меня вызывают. Фотографируют в анфас и в профиль, велят приложить пальцы эк какому-то прибору – не путать с отпечатками пальцев, это будет дальше – замеряют рост, взвешивают. Обнаружив, что за сегодняшнюю голодуху потерял килограмм, если не больше, переполняюсь счастьем.
Ну вот и кабинет следователя. Записав мои личные данные вежливый человек в штатском спрашивает, известно ли мне, что территория поселения Хомеш является закрытой военной зоной? Нет, это мне не известно, зато известно, что БАГАЦ издал постановление, разрешающее евреям возвращаться в Хомеш. Следователь все тщательно записывает на компъютере, затем вдруг спрашивает, не бросал ли я камни в арабские машины в районе Хомеша. Отвечаю, что не только не бросал, но и категорически против таких вещей. «А что, - говорю, - кто-то бросал?» В ответ – молчание.
Мне дают расписаться, и в заключение – снимают «пальчики». После чего объявляют, что я свободен. Ребята по-прежнему в коридоре. Похоже, к ним приехал адвокат из правозащитной еврейской организации «Хонейну».
Прощаюсь с ними и выхожу из ворот полицейского участка. Наша «скотовозка» все еще здесь. Теперь в ней сидят молодые полицейские, с которыми я успел сродниться за последние восемь часов. Перекусывают. Увидев меня, подскакивают и угощают пиццей. Славные ребятки...
На следующий день в школе, когда я рявкнул на одного учеников, которые конечно же уже успели через интернет досконально ознакомиться с моими приключениями, тот грустно прошептал: «Бедные менты!»
Но
дело не в этом. Просто... просто
есть такое поселение – Хомеш.
Оно существует. Живет. Ждет.