Из наследия Ури Элицура, недавно скончавшегося редактора газеты «Макор ришон»

Пришло время раскрыть мою тайну: я их тех, кто впал в эйфорию и до сих пор так из неё и не вышел. Тысячи раздраженных леваков и 40 лет их упорной грызни так и не смогли стереть улыбку с моего лица. Я внимательно прочёл всю жёлтую периодику, старательно впитав всю ярость и гнев лейбовичей и амосов озов, - и остался ликующим. Наверно, что-то со мной не в порядке, неисправимо. По-прежнему я убеждён, что в те самые 6 дней 1967 года открылась новая глава и светлая в истории еврейского народа. Всё так же я вглядываюсь и вижу, что все прекрасное, все достижения и расцвет нынешнего государства Израиль следуют из той чудесной победой. Всё так же я способен с лёгкостью восстановить ощущение освобождения от чувства удушья, спасения от разрушения. И нет у меня ни капельки тоски по разделённому Иерусалиму дней моего детства.

Многие дети, которые подобно мне, играли среди колючек и мусора, которого было полно в Иерусалиме, ныне ностальгически и с тоской пишут о тогдашнем Иерусалиме. Но я подозреваю, что это связано не с Иерусалимом, а с тем, что тогда они были молоды и наивны, а сегодня они постарели, стали циничны и ворчливы… А правда заключается в том, что Иерусалим, в котором мы росли, был скудным провинциальным городишком, где было полно незаконченных каркасов домов. Это был город, которому не удалось воспрянуть от безобразных шрамов, оставленных Войной за Независимость. И даже его престижные кварталы перемежались множеством пустых и заброшенных участков. «В сердце его – стена», - писала Номи Шемер (в песне «Золотой Иерусалим» - прим.перев.), но это только смягчённое поэтическое описание. На самом же деле в его сердце была ничейная территория. Так это называли, и так это выглядело: разрушенные дома, ржавые железяки, проволочные заграждения, серые защитные стены, не пропускающие воздух.

Нас, детвору, тянуло к границе, словно к заповедному уголку. Из-за ничейности, из-за того, что это было как бы краем. Может быть, так же и бедные дети в портовом городе спускаются к порту поглазеть на корабли, на которых они никогда не поплывут, или на море, которое находится на самом краю города, и можно только вообразить себе и тосковать по тем местам, что находятся за морем. Я вспоминаю наши прогулки по улице Шмуэль а-Нави, как мы приближались к воротам Мендельбаума, пытаясь увидеть, что там за забором. Заброшенное пространство было там шириной в несколько десятков метров. А за ним можно было видеть, между каркасами домов и проволочными заграждениями, шоссе, людей, автомобили в стране врага. Невозможно объяснить удушающий разрыв между тем, что было так близко, что можно было различить лица и слышать голоса, и тем, что было далеко, как планета Марс, где нам никогда не доведётся побывать.

Один мальчик, на два класса старше меня, не удержался от соблазна. Однажды он прополз под оградой и перебрался на другую сторону. Его звали Яаков Харлаф, и я не имею понятия, где он сегодня. Иорданцы поймали его, заточили его в старую турецкую тюрьму Кишле возле Яффских ворот. Вернули его только через день-два через переход Мандельбаум. После этого ребята прозвали его «Кишла». У меня не хватает слов рассказать, до чего я ему завидовал. Порой мы спускались в вади (пересохшее русло ручья, в дождливые зимы наполняющееся водой – прим.перев.), что под старым зоопарком, и шли на восток до ограды. Кроме нас, никто там не бывал. Не было патрулей, не было наших, не было вражеских сил. Только две ограды из ржавой колючей проволоки, а между ними старые скрученные мотки. Сегодня там район предприятий хай-тека. А тогда это было чисто поле, очень далеко от любого жилого квартала или шоссе. Говорили, что между оградами имеются мины, но однажды мы перешли. Нас было 3 мальчика, оказавшихся на другой стороне, а остальные смотрели на нас с обожанием. Мы удалились на 5-6 шагов и поспешили вернуться. А в нашем квартале мы хвастались: «Мы побывали за границей!»

В мире с Небесами

Ну, а потом мы выросли, и ощущение тоски и замкнутости выросло вместе с нами. Мы бывало поднимались на крыши, чтобы увидеть край купола на Храмовой Горе. Были и те, которые умели находить верхушки кипарисов, росших над Котелем. Мы выучили названия деревень: Шуафат, Бейт-Ихса, Наби-Самуэль; армейские названия: Гиват а-Тахмошет, Гиват а-Мивтар, а-Гива а-Царфатит, школа полиции. Запретный город, и сердце устремлялось к нему.

А при этом город разрешённый, наш городок, становился всё уродливей… Всё время прибавлялись новые каркасы домов, которые кто-то начинал строить, но ему не удалось это завершить; даже Биньяней а-Ума являли собой незавершённый скелет. Вся страна расцветала, а Иерусалим деградировал. И всё время возвышали бетонные стены, потому что иорданцы обстреливали центр города. Время от времени они постреливали – по району Рамат-Рахель, по улице Шмуэль а-Нави. Как-то они обстреляли площадь перед главпочтой на улице Яффо. Это почти равноценно площади Царей Израиля в Тель-Авиве. Представьте себе площадь Царей Израиля (ныне площадь Рабина), находящуюся на расстоянии выстрела с позиции противника. И это был наш Иерусалим. Бетонная стена в конце улицы Яффо уже три раза надстраивалась, но после этого обстрела было невозможно надстроить стену, без того, чтобы она не рухнула. Так надстроили ещё этаж из жести – дабы скрыть от иорданских солдат улицу Яффо.

А над всем этим возвышался холм Наби-Самуэль – он был виден из любой точки города, такой надменный, он как бы властвовал надо всем городом. И моё сердце устремлялось к нему. Да, я знал, что там размещены вражеские пушки, обстреливавшие Иерусалим в прошедшую войну, которые снова будут обстреливать город и в будущую войну. Когда мне было 12 лет, я нашёл в отцовской библиотеке книгу, времён до создания государства, об окрестностях Иерусалима. Там было написано, что по традиции день кончины пророка Шмуэля – это 28 Ияра, и в течение сотен лет у евреев было принято в этот день восходить на холм Наби-Самуэль (искаженное арабское название) и молиться там. Вот я и решил каждый год в эту дату 28 Ияра идти на какой-нибудь высокий холм, вроде Байт Ва-ган, чтобы обозревать Наби-Самуэль с такой же высоты. О, как я хотел хотя бы раз добраться туда, когда-нибудь, в воображаемом будущем!.. Во дни Машиаха!..

И вот они пришли, дни Машиаха. Нынешний Иерусалим, город-красавец по любым международным масштабам. Всевозможные нытики шельмуют его, клевещут на него: мол, город «харедизируется», город завален грязью, город оскудевает. Народ бежит из этого города. Да слышали мы всё это нытьё. Но если его покидают, почему вдруг цены на жильё всё время растут? Простите меня, если я не попал в общепринятую колею, но… я бывал в Париже, бывал в Риме – как поет Йеорам Гаон, - но Иерусалим красивее. Честно. Он велик и красив и полон туристов. Есть тут и сады, и масса зелени, и восхитительная линия горизонта. Тут постоянно строят – начинают и завершают, и даже новые правительственные учреждения впечатляют своей красотой. Пишите, что район Неве-Яаков уродлив, и Рамот ужасен. Но я видел рабочие кварталы и пригороды Лондона и Нью-Йорка. Не очень-то приятно выглядеть занудой. Но наш Рамот куда красивее, как и Неве-Яаков.

Во время войны я служил в той бригаде парашютистов, которая не участвовала в освобождении Иерусалима. Мы были на юге в первый день войны, воевали на Голанском плато в шестой. Но те мои "шесть дней" были в тот день, когда я случайно проходил возле мэрии несколько дней по окончании войны. Я видел экскаваторы, сносящие бетонную стену и жестяные конструкции, заслоняющие небо в конце улицы Яффо. И вдруг стало видно небо, и раскрывался взору весь пейзаж. Начался экономический расцвет, алия из СССР, и распахнуло свои объятья обновлённое государство Израиль.

Если вернуться к эйфории, то извините, если я преувеличил. Это было только ради полемики. Мы, конечно, не впали в эйфорию, просто были ужасно рады. Но не впадали и в паранойю. Да, на нас давили, нас запугивали, и действительно хотели разрушить нашу страну.

(«Макор ришон» 20.04.2007)


Перевела Фаня Шифман
МАОФ