Дорога от КПП Карни возле Нецарим до редакции в Тель-Авиве превратилась в путешествие между различными культурами. Независимо от политических убеждений - во время изгнания из Гуш-Катифа ты должен был быть человеком
На прошлой неделе в рамках обсуждения годовщины "размежевания" мой коллега Шалом Йерушалми написал, что затрудняется понять ностальгию по Нецарим. "Я помню целые семьи, часами ожидавшие армейскую колонну, с которой они ехали до блок-поста Эрез и обратно", - написал он. - "В конце пути их ждал на рай, а заброшенные караваны среди песков пустыни. Любой нормальный человек хотел бы только убежать оттуда", - постановил он.
Я был в Нецарим в последние дни этого поселения - по заданию редакции. Не заброшенные караваны и не пески я увидел там, а цветущий сад. Заселенные каменные дома, Жизнь, наполненную трудом и традицией. Детские сады с замечательным воспитанием. Выясняется, что иногда легче построить большой дом, заполненный всем необходимым, чем убедить другого увидеть это.
Я хорошо помню свои последние милуим (резервистскую службу) в Гуш-Катифе. Я охранял поселение Нецер-Хазани. Время от времени слышался взрыв минометного снаряда. Иногда справа от нас, иногда слева. Мы, резервисты, обсуждали эти взрывы весь день, подсчитывали их, следили за траекториями полета, думали, как надо вести себя, увидев минометный снаряд уже снижающимся по направлению к нам. Но поселенцы вокруг нас вообще не слышали взрывов - по крайней мере, такое возникало впечатление. Они продолжали свою работу, свою обыденную жизнь. Иногда казалось, что шум взрывов транслируется на частоте, на которую настроены только приезжие. Не трудно было посчитать продолжавших рутинную жизнь поселенцев сумашедшими - как и можно было отсалютовать их решительности. Все зависело от взгляда смотрящего.
Я выехал из Нецарим с первым автобусом с депортированными. Это было в сумерки. Картины детей и их родителей, прилипнувших к окнам автобуса, расстающихся с делом всей своей жизни, которое кто-то в одно утро решил разрушить, - не выходят у меня из головы. Как и дорога от КПП Карни до редакции в Тель-Авиве. Этот короткий путь показался мне длинной дорогой между государствами и континентами, и главное - между культурами.
Через час с чем-то после того, как я расстался (не зная, что говорят в таких случаях) с семейством Яфет, приютившем меня на последнюю субботу перед разрушением на улице Лев, - я прибыл в новостной отдел газеты. Для того, кто лишь за час до этого плакал с сотнями людей, покидавших в разрывающем душу молчании прежнюю жизнь, вход в новостной деск газеты был невыносимым. Я увидел там веселящуюся компанию, занятую подготовкой завтрашнего номера газеты. Они были заняты актуалиями, но казались мне иностранцами, оторванными от действительности. Эта компания проживала свою жизнь. Мне хотелось крикнуть своим коллегам, чтобы они отложили авторучки, оставили клавиатуру и вышли наружу. Всего полтора часа езды - чтобы они почувствовали, чтобы они услышали своими ушами мать, объясняющую своей маленькой дочке, что та должна быстро упаковать своих кукол и выйти из детской - только потому что по плану разрушения завтра экскаватор разрушит эту комнату. Можно чувствовать боль и быть правым или левым, сторонником Земли Израиля по обе стороны Иордана или сторонником двух государств. Не надо быть противником "размежевания", чтобы чувствовать боль. Нужно лишь быть человеком, но таких - да простят мне мои коллеги-журналисты - я не видел слишком много.
Переживем это вместе?
Новостной отдел, который должен был завтра утром передать читателям ощущения с мест, вдруг показался мне ужасно оторванным от действительности. Буквально, как лозунг "Переживем это вместе" на страницах "Маарива". Этот лозунг, вроде бы, должен был проявить заинтересованность, но более всего демонстрировал неумение понять горе изгоняемых. Ужасный аутизм тех, кто не способен понять, что водитель экскаватора и жертва, чей дом разрушен экскаватором, не могут "пройти это вместе".
Правительство Израиля обрушило на головы своих преданнейших граждан крыши их домов, а журналисты обсуждали не высказал ли кто-то из депортируемых невежливое ругательство в адрес депортаторов, или мелочными вопросами, вроде, не оставил ли кто-то из поселенцев кошку или собаку без присмотра. Это то, что интересовало журналистов.
Потому что летом 2005 года в Израиле не было прессы. Все израильские журналисты - и это обобщение не будет чересчур грубым и не заденет чересчур много порядочных людей - забыли тогда свой журналистский долг проверять расследовать, задавать вопросы, а стали на службу правительства Шарона.
Никто не спрашивал есть ли еще сектор населения, который так готовы тысячами изгонять из их домов. Никто не спрашивал посодействует ли это безопасности государства или ухудшит ее. Никто не требовал от Шарона и его советников доказать, что у них в самом деле "есть решение для каждого поселенца". Никто не поражался, почему в дополнение к Гуш-Катифу надо разрушить еще несколько поселений в Северной Самарии, которую все равно никто не планирует никому передавать. Вся пресса ходила на цыпочках, чтобы не помешать премьер-министру проделать то, что пресса по политическим причинам полагала нужным проделать.
На протяжении долгих недель нанятые премьер-министром циничные пиарщики кормили нас газетными сенсациями. Они придумывали истории об опасных поселенцах, которые готовятся обливать солдат кипящим маслом. Они сообщали "секретную информацию", вышедшую из их воспаленных мозгов. Это был хорошо смазанный пропагандистский аппарат, поставивший своей целью превратить жертву в демона. Нормальная пресса восприняла бы это со скептицизмом. Нормальная пресса набросилась бы на Шарона, который поставил вопрос "размежевания" на партийный референдум и растоптал его результаты и демократию - потому что результаты референдума не понравились ему. Но летом 2005 года здесь не было достойной прессы.
Что изменилось?
8 лет прошло после "размежевания" и половина изгнанников все еще не имеют своего дома, скитаются по временным квартирам и караванным поселкам, которым пиарщики Шарона щедро приклеили ярлык "каравиллы". 8 лет прошло и изгнанники уже никого не интересуют. Положа руку на сердце, скольких из нас занимают семьи, которые были разрушены, будучи изгнанными из своих домов и общин? Сколько из нас думает, что количество изгнанников, все еще нуждающихся в психологической помощи, высокий процент разводов среди них, ситуация с их в прошлом идеалистической молодежью - это то, что надо обсуждать? Скольких из нас заботит, что через 8 лет после "размежевания" безработица среди депортированных в два с половиной раза, чем в среднем по стране? Что фермеры все еще ждут выделения им участков земли?
В Израиле больше журналистов, расчувствовавшихся на этой неделе от плача арабского мальчика, бросавшего камни и пойманного, чем журналистов, воспринявших близко к сердцу боль тысяч поселенцев, выброшенных из их домов. Это реальность, невозможно отрицать ее. И когда журналисты собираются в Синематеке обсудить "будущее свободной прессы" и войну против законопроектов о наказании за клевету, что помешает им свободно писать - это вызывает горькую усмешку. Не законы делают журналистскую работу - журналисты делают ее. И нет закона, который бы превратил в журналиста того, кто не хочет вести себя как журналист.
После лета 2005 года я не верю ни одному журналисту, который говорит со мной о "мировоззрении" и о "критериях универсальной морали", и о "журналистской миссии", и о журналистском долге противостоять жестокому истеблишменту. Никакое объяснение, почему они холодно отнеслись к борьбе поселенцев Гуш-Катифа, не убедит меня. Там не было "таг мхир", не было "молодежи холмов" и ничего из сотен уловок, "объясняющих" отношение СМИ к поселенцам. Там израильская пресса выявилась как партия. Там, в песках Катифа, под ковшами экскаваторов, разрушающих дом за домом под радостное пение израильских журналистов, окончательно было похоронено мое доверие к СМИ.
("Макор ришон" 19.07.13)
Перевел Яков Халфин
МАОФ